— Во всем виновата тяжелая рука доктора.
После вторичной возни с катетером врач и Муня вышли из комнаты больного. Попытка опять оказалась неудачной. Доктор был без пиджака, весь в поту. Рукава у него были засучены, прическа растрепана, рот полуоткрыт, в глазах странное, полубезумное выражение. На расспросы он не отвечал. Муня шел за ним с видом человека, могущего рассказать кой о чем, но вынужденного держать язык за зубами. В большом зале доктора окружила вся семья. Далее прислуга из кухни робко проникла в столовую.
Кто-то из прислуги тихо спросил Муню:
— Ну? Что слышно?
Муня помолчал, издавая носом привычные задумчивые звуки.
— Тгн!.. Тгн!..
Потом:
— Допустил бы врач меня одного к больному, я бы сунул катетер чуточку глубже — и кончено дело…
— Почему же вы не скажете этого врачу?
По обыкновению не торопясь, Муня сердито ответил:.
— А почему вы знаете, что я ему этого не сказал?
Оказывается, Муня в комнате больного действительно дал какой-то совет врачу. Тот вспылил:
— Идиот! Сколько раз я говорил вам: катетер уже упирается в стенку. Дальше толкать его некуда: стенка-то ведь не железная!
Муня не понимал: во-первых, почему врач так горячится? А во-вторых, Муня мог бы объяснить врачу, раз тот сам не понимает: в том-то и дело, что стенка не из железа, значит, она может чуточку податься…
Именно поэтому Муня расхаживает теперь с видом человека, вынужденного держать язык за зубами.
Как же тут быть Пенеку?
Он несчастный человек: с самых ранних лет судьба наделила его потребностью наблюдать за людьми, за их жизнью, забывать о себе самом. Он забывает даже горевать, как того требует долг. Вместо того чтобы делить с братьями и сестрами великую скорбь об отце, борющемся со смертью, он всецело поглощен наблюдениями, впивается взором в каждого человека в «доме», запоминает их лица и кажется, вот-вот сумеет ответить на вопрос: что чувствуют люди, когда родной человек умирает на их глазах?
В большом зале, видит Пенек, все нетерпеливо ждут: когда же наконец врач заговорит? Отчего он молчит? Врачу ставят вопросы в упор:
— Что же теперь делать?
— Ну, скажите же, скажите! Скорей!
Доктор пожимает плечами и разводит руками, что должно означать: «Я несчастнейший человек в мире». Пенеку кажется: доктор лишь теперь понял, что все его знания и уменье ничего не стоят. Врач выглядит так, словно хочет сказать: «Гоните меня отсюда… Бессилен я помочь чем-либо…»
В данную минуту — так предполагает Пенек — врачу хочется, чтобы над ним сжалились и отпустили домой. У себя дома он проведет час-другой в уединении, предавшись скорби о многих годах молодости, бесплодно затраченных на пустое и бесполезное ученье. Врачу теперь уж, видно, не до золотой пятирублевки, которой его вознаграждают в «доме» за каждый визит. Ему теперь, должно быть, наплевать на всякое вознаграждение. Его засыпают вопросами, но он, не дослушав их, обращается к Муне:
— Будьте добры посмотреть, подали мне уже лошадь?
Пенек готов пожалеть доктора, готов помочь ему выбраться отсюда. Но в «доме» менее всего теперь склонны отпускать врача. У всех влажные от слез глаза, у Шейндл-важной тоже. Она утирает глаза, ее щеки вспыхивают, ноздри трепещут — она готова отчитать всех на свете.
— В такую минуту вы собираетесь уехать? — обращается она с упреком к врачу. — Как вы могли об этом даже подумать?
Возмущается она не только потому, что больной приходится ей родным отцом. Она вообще против такого бездушного отношения к людям. Шейндл-важная — поборница справедливости. Она, однако, не забывает, что врач — человек образованный, существо особого склада, поэтому упрек, брошенный ему, выражен «деликатно».
— Как? Покинуть тяжелобольного в такую решительную минуту? И так поступают образованные люди?
Тут Шейндл-важная разошлась. Она, конечно, не намерена обидеть врача. Ей и в голову не могло бы такое прийти. Она только хочет, чтобы господин доктор был бы любезен объяснить ей…
Пенек уверен, что сейчас она спросит:
— Интересно, какая руководит вами психология?
Все это на Пенека навевает скуку.
А нет ли смысла именно сейчас, пока все в зале заняты врачом, тихонько проскользнуть в комнату отца?
Задумано — сделано. Надо только соблюсти величайшую осторожность: всякий раз, как только Фолик и Блюма замечают попытку Пенека прокрасться к отцу, они спешат сообщить об этом Шейндл-важной и Ионе. И те гонят Пенека от дверей:
— Ступай вон!