— Михоел!
Тишина.
— Михоел, сын Гавриела!
Тишина.
— С тобой говорит Ешуа Фрейдес!
Безжизненные глаза больного оставались закрытыми. Губы дрогнули. Послышалось слабое и невнятное бормотание. Звуки шли как будто издалека, напоминали гудение оборванных, болтающихся в воздухе проводов телеграфного столба, когда в него ударят камнем: он больше не соединен с другими столбами, но свисающие провода все еще гудят. В постели лежал человек, у которого все нити, связывавшие его с жизнью, были порваны. Он был богат, но все, что он совершил, лежало уже позади — в прошлом. К ответу его не призовешь — поздно!
Ешуа, поглядывая сердито и озабоченно, извлек из-за пазухи черный пояс и, по еврейскому обряду, опоясался им. Потом, оглянувшись, заметил в углу Пенека и тут же сердито приказал:
— Вон отсюда! Живо! Тебе тут не место!..
Пенек испуганно отшатнулся. Доносившийся отовсюду надрывный плач неотразимо влек его к себе. Пенек побежал туда, где плакали.
Что делал Ешуа, оставшись один в комнате Михоела?
Позднее выяснилось: никто не понимал лепета больного, а Ешуа все было ясно. Он даже злился на окружающих:
— Тупоголовые! Как не понять? Я все понимаю!
Пенек находился среди других детей, когда Ешуа, вбежав в комнату, замахал руками:
— Тише!
Ешуа, казалось, еще больше поседел. Лицо его пылало от возбуждения:
— Тише! Михоел говорит: «Зачем ко мне пристают с морфием? К чему эти вливания? Зачем меня отвлекают?» Он говорит: «Хочу пострадать на этом свете. Я заслужил это».
Никто не знал, действительно ли слышал Ешуа эти слова или он сам их выдумал, а может быть, просто ему почудилось, что Левин их пробормотал, но врача больше к Михоелу не допускали. Власть над умирающим Левиным перешла к Ешуа. Глаза его сверкали сердито и мстительно. Он вернулся в комнату, снова вышел оттуда и с видом одновременно озабоченным и повелительным спросил:
— Ну как? Отослали врача? Хорошо! Не беспокойтесь, я беру все на свою ответственность.
Как буйные ветры, то утихающие, то вновь налетающие, всю ночь звучали рыдания детей. Косноязычный лепет больного походил на эти рыдания: он тоже то замирал, то оживал снова. К утру бормотание ослабело, но участилось. Поспешили послать за Ешуа: авось он разберет. Опоясанный черным поясом, Ешуа тотчас явился. Войдя в комнату умирающего, он властно приказал:
— Уходите отсюда. Все!
Несколько минут он оставался один на один с больным. Потом вышел, красный и возбужденный. Глаза Ешуа пылали еще сильнее, чем вчера. Волнуясь, он передал обступавшим его детям слова отца:
— Он говорит: «Зачем меня заперли в комнате?» Он говорит: «Пусть дадут знать всем в городе. Распахните все двери». Он говорит: «Пусть придут взглянуть на меня в назидание себе самим».
Шейндл-важная схватилась за голову и с истерическими воплями заметалась по комнате. Мать лишилась чувств. Но на Ешуа, окончательно вошедшего в роль командира, бабьи истерики и обмороки не производили никакого впечатления.
Быстро распахнув окно, он обратился к толпе, собравшейся, как накануне, у «дома», и громко повторил слова, только что сказанные детям.
В толпе, стоявшей у «дома», слова Ешуа не сразу были поняты.
— О чем он?
— Чего он хочет?
— Что он сказал?
Наконец поняли. Мигом все забыли о деньгах, которые собирались требовать с «дома» на общественные нужды.
Люди ринулись ко всем дверям и входам в «дом», словно поверили, что со смертью богача нужда навсегда уйдет с городских окраин, что с этим отныне покончено и грядет избавление.
Непреодолимое желание увидеть собственными глазами, как умирает самый богатый человек городка, на мгновение перечеркнуло все мысли о насущных, будничных заботах, Сила, толкавшая людей в «дом», была крепче всякой сдерживающей узды. «Дом» как будто почувствовал это и тотчас распахнул перед толпой все входы, все двери. Под напором густой толпы треснула дверь на веранде и зазвенели разбитые стекла. Пенек увидел: муж Шейндл-важной, Бериш, схватил за локоть здоровенного верзилу Фройку, подмастерья одного из местных скорняков: