— Ты зачем стекла бьешь?
Фройка сначала двинул локтями, чтобы проложить себе дорогу в толпе, потом уставил на Бериша злые глаза:
— А кто ты мне? Кормишь меня, что ли?
В памяти Пенека надолго остались злые глаза Фройки и его вопрос: «Кто ты мне?»
Во взгляде Фройки, в его словах было нечто более значительное, чем звон разбитых стекол. Фройка был одним из первых ворвавшихся в дом и остановившихся неподвижно, подобно первой волне, разрушившей шлюз и на мгновение задержавшейся перед открывшимся простором: куда ей теперь хлынуть?
Пенек точно создан, чтобы помогать людям, услуживать им. Он указал хлынувшей человеческой волне дорогу к умирающему отцу:
— Туда, туда! Прямо! Через большой зал!
Пенек верил, что он облегчает людям путь туда, куда их властно влечет. У него навсегда осталось воспоминание о том, как окраина на короткое время завладела домом. Это плохо для Шейндл-важной, Ионы, Шолома, Блюмы и Фолика. Стало быть, это хорошо для него, Пенека. В толкотне и шуме многолюдной толпы он успел заметить, что некоторые люди, топча ногами ковры, даже улыбаются — до того им это приятно. Люди не шли, а протискивались из одной переполненной комнаты в другую. Наибольшая давка была в комнате отца. Каждому хотелось собственными глазами увидеть умирающего богача.
В мягких креслах гостиной вокруг матери сидят ее дети. У них опухли глаза и носы покраснели от слез. Пенек часто забегает сюда. Голова его полна самых разнообразных мыслей. Он думает не о себе, а о других. Одна из волнующих его мыслей относится к Ешуа: «Кончено! Он может попрощаться с „трешницей к субботе“».
Мать, Шейндл-важная, старшие братья никогда не простят Ешуа всю эту кутерьму. Напустил в дом бедноту, выдумал слова, якобы сказанные Михоелом: «Распахните все двери! Пусть придут взглянуть на меня в назидание самим себе!»
В гостиной Шейндл-важная кричит, хватаясь за голову:
— Когда же все это кончится?
Она имеет в виду толпу, непрерывным потоком заливающую комнаты.
— Должен же наступить этому конец!
Но дальше жалобных выкриков Шейндл не идет. Нельзя же выгнать бедняков, с дальних концов городка пришедших «почтить» отца. Нельзя же им сказать: уходите с богом!
Среди собравшихся в гостиной членов семьи сидят подавленные Лея и Цирель. Им сейчас вдвойне горько. Жилось им всегда тяжело, точно они и не дочери богача. А теперь они лишены возможности даже выплакать горе у постели отца: пробиться к нему невозможно. Очевидно, беднота не скоро уступит захваченное ею место в «доме». Бедноте удалось обрести власть над умирающим богачом. Теперь он принадлежит обитателям убогих окраин. Глубоко преданный «дому» Арон-Янкелес несколько раз пытался втиснуться в толпу, убедить людей:
— Довольно! Будет! Поглядели — и хватит с вас!
На него свирепо зашикали со всех сторон: «Тише!» — словно его хриплый голос оглушал людей.
По-видимому, они решили остаться здесь возможно дольше. Затаив дыхание они жаждут увидеть, как испускает дух человек, который среди жалких лачуг бедноты воздвиг роскошный «белый дом», человек, обеспечивший свою семью тем, чего были лишены другие. Каждый клочок пространства у кровати умирающего — желанная цель для людей, стекающихся сюда со всех концов городка, наполняющих комнату запахами закоулков и своей нищеты. Пенеку знакомы все явившиеся сегодня в «дом». Людей можно знать в лицо или по именам, но Пенеку хорошо известны также горести и заботы обитателей окраин, этих временных владык «дома».
В комнату отца врывается новая людская волна. И этих почти всех Пенек знает: стекольщик Додя, сапожник Рахмиел, жена сапожника Крука, жена кузнеца, маляр Нахман, Вигдориха. Нахмана едва не задушили в толпе. Он похож на полупомешанного, выглядит как «мертвец на третий день» — так именно выразился о нем здесь, в давке, сапожник Рахмиел.
— Пропустите, пропустите его, — сказал о нем Рахмиел, — он ведь не зря пришел сюда. Поблагодарить хочет.
Но Нахман даже не понимает, что речь идет о нем. Из трех почернелых расшатанных зубов, долгие годы торчавших у него во рту, остался только один. Нахман растерянно озирается, словно ищет здесь потерянные зубы.
В гуще толпы виднеется несуразная, взъерошенная фигура бедной женщины. Это веснушчатая жена канатчика. От нее разит резким запахом грудных младенцев, которых она с точностью часового механизма рожает ежегодно к концу зимы. Она вся охвачена желанием пробиться как можно ближе к умирающему богачу, на ее лице мелкими жемчужными каплями выступает пот. Подойдя вплотную к кровати, она высовывает кончик языка, словно собирается выкинуть смешную штуку, и щиплет пониже поясницы стоящего перед ней великана Фройку.