Но дед все молчит и трясет дряхлой головой, будто никаких новшеств признавать не хочет.
И когда Зозуля немного погодя выходит на кухню, старик, по примеру хозяев, торопит Зельду:
— Ступай живей на кухню! Посматривай за ним!
Зозуле слышно, как Зельда огрызается. Похоже, что она заступается за него.
В корчме все чаще и чаще бранили Зельду. Корчмарка особенно донимала девушку, хотя та исполняла всю тяжелую работу по дому. Как-то возвращаясь с винтовкой в руках после обхода поста, Зозуля увидел Зельду, стоявшую на дворе возле кухонной двери. Она прижималась головой к косяку, и плечи ее вздрагивали.
— Вот свиньи! — выругался Зозуля. — Вот сукины дети! Изведут девку! Ну, чего ты? — обратился он к Зельде и, взяв за плечи, повернул к себе.
Девушка подняла на него глаза. Густые черные волосы казались необычайно сухими, а лицо было все мокрое от слез. Плечи, совсем еще юные, были теплые-теплые.
— Вконец замучили, — глубоко вздохнув, отозвалась она. Зрачки ее сузились и глядели куда-то мимо красноармейца. — И пожаловаться некому! — грустно добавила она.
— То есть как так некому?
Выходило, стало быть, что он, Зозуля, и сам тут чего-то недоглядел! Разве не для того оставила его здесь Красная Армия, чтобы он никого в обиду не давал? А тут еще, войдя в дом, он сразу заметил, что кто-то хозяйничал у аппарата: трубка висела не на крючке, а болталась на шнуре у самого пола.
— Это что такое? — угрожающе спросил он. — Кто трогал? — Телефонная трубка жалобно раскачивалась. — Не трожь, говорю, телефона! — накинулся Зозуля на корчмарку. — Я еще живой!.. Я стою на посту… И вот еще — девушку вы не обижайте…
Корчмарка дала волю языку, она набросилась на Зельду, кричала на мужа: почему он никуда не пойдет, почему он ничего не предпримет? Опять в корчме пошла горячая, шумная, непонятная перебранка.
Зозуля, махнув на все, занялся телефоном, — это была единственная связь с Красной Армией… Возможно, что его товарищи вынуждены были оставить тот соседний пост и перейти на другой, еще более отдаленный. Пусть в аппарат слышны только смутные далекие звуки, но и они были Зозуле ближе, дороже и милее всех других, более явственных звуков: ради них не жаль было часами стоять у аппарата и кричать что есть мочи:
— Это я, Федор Зозуля!.. Пост номер три на сто первой версте!.. Отвечайте!.. Что же вы молчите? Отвечайте!
Эх, очутиться бы там, среди своих, вместе с ними погибнуть, если это потребуется, биться среди сотен таких же, как он, крепко зажав в руках винтовку, — это было бы куда легче, чем изнывать здесь в тоске одному на забытом посту.
Оттого-то Зозулю особенно тянуло к телефону по вечерам, когда чудилась не то отдаленная орудийная пальба, не то крики «ура», а может быть, и громкая песня, словно красные полки шагали под ликующие звуки горнов, барабанов и медных тарелок.
Часами простаивал Зозуля у телефона, звонил, выкрикивал до хрипоты одни и те же слова, снова звонил и твердил:
— Это я, Федор Зозуля!
Вечерами ему мерещилось, будто на него со всех сторон надвигаются гулкие болотистые леса, кишащие бандитами, а он, Федор Зозуля, остался один, совсем один. Лишь по телефону он может сноситься с другим миром, чистым и светлым, озаренным борьбой. Там с винтовками в руках люди бьются за свои права против напирающих со всех сторон врагов. Туда вели через огромные пространства телефонные провода. Иногда оттуда отзывались, иногда молчали, все зависело от погоды и от того, насколько там люди были загружены работой. Но почему же в последнее время так донимала мысль, будто этот мир с каждым днем все больше и больше отдаляется, будто там совсем забыли про него, Федора Зозулю?
Иногда вдруг начинало казаться, что с отдаленного поста отвечают уже другие голоса, чужие, умышленно невнятные, они словно издеваются над ним… И даже здесь, в корчме, тоже как будто насмешливо поглядывают на него, когда он кричит в трубку. В поздний час, когда Зозуля, совершенно замученный, отходил от аппарата, разом смолкали кругом все разговоры. Зажигали свет, никто будто и не замечал красноармейца. Только Зельда время от времени вскидывала на него глаза. Зозуля отвечал ей теплым взглядом, и между красноармейцем и молодой девушкой мало-помалу установилось какое-то взаимное понимание.
Корчмарь и корчмарка долго возились в своей клуне. Дед, почти впавший в детство, дремал на скамье. Его дряхлое тело уже не ощущало разницы между днем и ночью. Зозуля сидел один у стола и бренчал на балалайке — ее оставили ему товарищи-красноармейцы. Вдруг он услышал позади тихий оклик: