И тут оказалось:
он служил официантом в нью-йоркском ресторане, где по ночам нарушался сухой закон. От таинственных переговоров с клиентами о выпивке у него сохранилась привычка подмигивать: могу, мол, достать бутылочку…
Теперь глаз по привычке подмигивал постоянно — нужно это было или не нужно.
Одиннадцатилетней Терезе отец привез желтые башмаки, тетке Теодоре — две пары шелковых чулок.
— Особенные чулки! Таких здесь и не увидишь!
Так утверждали все, кто просовывал в чулок руку и растягивал его на растопыренных пальцах.
Одна беда: чулки никак не налезали на простые крестьянские ноги и чуть не лопнули, когда тучная тетка Теодора — заплаканная, вспотевшая, багровая — попыталась их натянуть.
— Надо дать ноге просохнуть.
— Всыпать тальку.
— Вывернуть чулок и попробовать с пятки.
— Шелковый чулок требует терпения…
Но советы не помогли. Чулки лежали на высокой застланной кровати, как два живых американских упрямца, и, казалось Терезе, перемигивались: давай, мол, поедем обратно в Америку…
После долгих терзаний тетка Теодора спустилась с гор в курорт, раскинувшийся пестрой каймой вокруг зеленого бархатистого озера, и выменяла чулки на шейный платок.
Желтые башмаки Тереза носила в руках и, следя краешком глаза за козой тетки Теодоры и ослом дяди Титоса, пела:
Однажды, прижимая башмаки к груди, Тереза бежала под гору по белой от пыли дороге. Четыре солнца или, может быть, пять светили посредине неба; в этот знойный полдневный час тетка Теодора послала девочку в лавку. Горячая пыль обжигала босые ноги. Но девочка ничего не чувствовала, потому что не спускала глаз с новых башмаков.
Вдруг тяжелая рука легла ей на голову. Тереза остановилась и увидела совсем близко толстый отеческий нос патера Антонио и его лукавые, смеющиеся глазки.
— Господа бога дохлый котенок! — воскликнул он. — Раз ты едешь в Америку, так с патером Антонио и здороваться не надо? Посмотри-ка мне в глаза, господа бога протухший цыпленок!
Расхохотавшись, он стал звать ее по-бабьи:
— Цып, цып, цып!..
Он любил валить в одну кучу, вместе со словом «бог», такие непристойные слова, как «дохлый» и «протухший». При этом он имел привычку щекотать собеседника под мышками или посредине живота, у самого пупа. Этим он хотел только показать, что и с ним, патером Антонио, бог ведет себя запросто, не так, как с другими священниками.
— Слушай, Тереза…
И он сразу сделался серьезным. Такое же лицо было у него по вечерам, когда первый удар колокола, звавший людей к молитве, прерывал его болтовню с прихожанами.
— Я говорил с твоим отцом, Тереза… — он зашмыгал носом. — В Америке ты будешь петь в церкви, как пела у меня.
Он выхватил у нее из рук башмаки, поднес к глазам, словно заподозрил, что одна подошва больше другой, и, перекрестив, вернул Терезе с таким видом, будто он, патер Антонио, дарил их ей.
— Я дал отцу письмо к моему брату, — сказал он. — У него своя церковь в Нью-Йорке, ты будешь у него петь.
Так все и выяснилось: Тереза едет с отцом в Нью-Йорк, она будет петь в хоре у брата патера Антонио, в его собственной церкви.
И от радости она запела, мчась вниз по выжженной солнцем дороге:
На пароходе пассажиры спрашивали у Терезы:
— Что ты будешь делать в Нью-Йорке?
— Я буду петь в церкви у брата патера Антонио.
Чужие люди окружили ее: она должна спеть тут же.
Тереза простудилась на пароходе. Она стала кашлять.
Щеки ее пылали под восковой кожей. Она пела:
Американцы играли в покер; они были недовольны, что им мешают. Они сказали Терезе:
— Не можешь ли ты выбрать местечко подальше и там петь?