«…А мама… она прожила с ним долгую жизнь, всегда оберегая его так, как будто считала это главным делом своим на земле. Она была уроженка Бессарабии, еще такая крепкая и бодрая, несмотря на годы… Никто из нас, детей, не помнил, чтобы к ней когда-нибудь звали врача. Мне рассказали люди: в то утро, когда она узнала, что немцы запрягли отца в телегу и заставили возить воду на главной улице, она тайком выбралась из гетто, повязанная платком по-крестьянски, и побежала помогать отцу. Немцы отгоняли ее, а она опять бросалась к телеге и подталкивала ее сзади. Ее повалили на землю и так избили, что она лежала в луже крови, но через минуту поднялась, собрав последние силы. Кровь текла с ее лица, растрепавшиеся волосы слиплись от крови, а она все толкала сзади телегу. Так, по-своему, она воевала с немцами, ибо не только винтовки и снаряды были оружием в борьбе с ними: с ними боролись и их победили благородной стойкостью и высокой человечностью».
В те вечера, когда Дора и старик засиживаются за работой поздно, к ним иной раз заглядывает Кирилл. Ходить ему еще трудно — нога у него после ранения немного согнута в колене, и еще неизвестно, пройдет это или нет. Застав Дору за работой, Кирилл хочет сразу же уйти, но Дора уверяет, что он им не мешает, и он остается.
Кириллу спешить некуда. Вся его семья убита. Квартиру отца — на том же этаже, где квартира Аронских, — он нашел заколоченной, пустые комнаты затканы паутиной, засыпаны штукатуркой и обломками, как была квартира Доры три недели тому назад. Он сидит у стола и молчит, украдкой поглядывая на старика. В юном лице Кирилла, в его серых глазах заметна какая-то сосредоточенность, даже напряжение, — как будто он пытается до конца понять что-то, не совсем ему ясное. С детства он здесь, в родном городе, встречался с евреями, некоторых знал близко. Но совсем не таким, как они, кажется ему этот старик, который, по словам Доры, один уцелел из миллиона.
Кирилл из тех, которые если над чем задумаются, то задумаются глубоко. И, как всякий советский юноша, он каждый миг жаждет сделать что-нибудь для людей, придумать, чего еще никто не придумывал. Может быть, имело бы смысл возить этого еврея по городам и селам, из страны в страну… и пусть он всем расскажет… всем, всем…
Война с фашистами представлялась Кириллу грандиозной борьбой между добром и злом мира. И в словах еврея, наверное, есть что-нибудь об этом. Кирилл чуть не с благоговением смотрит на исписанные листки, лежащие на столе перед Дорой. Ему вспоминается один вечер лет десять тому назад, когда отец в первый раз привел к ним в дом отца Доры, — вероятно, из лаборатории «Химтреста», где профессор Бирюков проводил тогда свои опыты превращения какого-то весьма зловонного вещества в ароматное. Оба вошли, продолжая оживленный спор.
— Я знаю одно, — говорил Аронский полушутя-полусерьезно, — что пока и в лаборатории и во всех помещениях вокруг нее воняет нестерпимо, я и пяти минут не могу сидеть у себя в кабинете. А выйдет ли из этого что-нибудь ароматное — еще большой вопрос. Я не очень верю в это… Да и к чему? Было бы достаточно, если бы люди не мешали благоухать тому, что природа наделила ароматом.
— Ого! — засмеялся профессор.
Все это вспомнилось Кириллу в то время, как он смотрел на старика и слушал его голос.
— Знаешь, — сказал он тихо Доре, когда прилегший на скамье старик задремал от слабости, — знаешь, Дора, что мне пришло в голову?
Он сидит минутку с опущенной головой и наконец говорит, смущенно улыбаясь:
— Можно бы здесь, в твоих записях, рассказать и про наших старичков — моего отца и твоего, Понимаешь, ведь они на старости лет оказались комсомольцами…
Он забыл про больную ногу и, хромая, шагает взад и вперед, останавливаясь у стула Доры. Он говорит, по своему обыкновению, короткими, отрывистыми фразами, с большими паузами, во время которых упрямо сжимает тонкие губы, словно решив никогда более не раскрывать их. Иногда же прелестная, детски застенчивая улыбка чуть трогает его губы, над которыми показывается уже темный пушок. Кирилл говорит так, как будто после каждой фразы его кто-то подгоняет: «Ну, дальше, дальше!» Речь его подобна утихшему морю, ритмично, медленно набегающему на берег, но способному каждую минуту грозно зашуметь.
— Да, да, комсомольцы… Шестидесятипятилетние комсомольцы!
И он рассказывает Доре то, что узнал от оставшихся в городе друзей.
— Валю помнишь?
— Валю?.. Это та хорошенькая девочка, с которой я тебя часто встречала в театре и кино?