— Ну да…
Эта самая Валя в один из первых дней немецкой оккупации пришла к отцу Кирилла, профессору Бирюкову, и объявила, что ей надо поговорить с ним с глазу на глаз.
— Мы решили, что вы будете в одной из лабораторий «Химтреста» готовить ручные гранаты, а мы — доставлять их партизанам.
— Вот как! А кто это — «мы»? — удивился профессор.
— Подпольная комсомольская организация.
— А со старшими вы связались?
— Будьте покойны.
Профессор посовещался с Аронским… И вышло, что оба, на седьмом десятке, оказались членами подпольной комсомольской организации…
Кирилл вздергивает плечи и умолкает.
Дора молчит тоже. Она смотрит на Кирилла с таким выражением, как будто у нее все сильнее и сильнее ломит в висках.
Подойдя вечером к дверям квартиры Аронских, Кирилл услышал душераздирающий истерический крик Доры:
— Помогите!
Так кричит человек, на которого во мраке ночи внезапно напали на пустынной улице. Уверенный, что увидит в столовой нечто ужасное, Кирилл не вошел, а ворвался туда, но, к его удивлению, в пустой, чисто прибранной комнате все было как обычно. Только старый еврей на скамье, придвинутой к столу, лежал на этот раз вытянувшись на спине. Руки были сложены на груди, и при скудном свете единственной лампочки веки закрытых глаз блестели мокрым блеском, — видно было, что на него брызгали водой. Заплаканная Дора кинулась к телефону в углу и что-то кричала в трубку. Кирилл, несмотря на растерянность, почти насильно оттащил ее.
— Да ведь телефон не работает. Что ты, опомнись!..
— Ах да…
Дора шумно вздохнула, как бы просыпаясь от кошмара.
— Боже мой, боже мой, он умирает… может быть, уже умер!.. Что делать?
Накинув на плечи пальто, она умчалась искать какой-нибудь исправный телефон, чтобы вызвать «скорую помощь» или знакомого врача.
Выбегая из комнаты, она с силой захлопнула за собой дверь. Остов люстры над столом закачался. Мигнула лампочка под шелком, словно собираясь погаснуть. И в комнате наступила глубокая тишина. Кирилл почувствовал себя как человек, одиноко стоящий в почетном карауле у смертного одра другого человека. Но этот другой еще не умер, он умирает — и, может быть, принять его последний вздох следовало бы кому-нибудь более близкому…
В лице с заострившимся носом и закрытыми глазами было какое-то тоскливое напряжение — как в лице человека, который долго и горячо стремился к чему-то, но остановился на полдороге. Рядом на столе лежали недоконченные записи, свидетельство гибели миллиона — миллиона! — беззащитных людей в «лагере смерти». Кирилл говорил себе, что у него на глазах умирает один из тех, чьи утраты ничем не измерить.
Кирилл подсел к столу. Перебирая исписанные листки, он смотрел на них теперь иными глазами, как смотрят на последнюю работу человека, которую смерть помешала докончить.
Ему смутно казалось, что он прочтет сейчас что-то такое, чего никто еще не говорил миру. А между тем он читал простые, обыкновенные слова. Сухо, почти протокольно, на одной странице сообщалось, как убивали на краю ямы множество голых людей всех возрастов и среди них — женщину, у которой начались роды.
«Когда одна из пуль пробила ей голову, она уже успела родить. Ее столкнули в яму, а за нею в пыли волочился ребенок на неотрезанной пуповине».
Прочитав это, Кирилл сидит с искаженным лицом, как будто ему только что вырвали зуб.
На обороте другого листка он читает подробности смерти Мордухая Аронского, записанные Дорой. И упомянутое там несколько раз имя «Бирюков» будит в нем острую щемящую тоску по отцу.
Воспоминания теснились в нем — и все сильнее сжимала сердце тоска по отцу и требовала какого-то исхода. Он и сам не заметил, как взял в руки перо и стал записывать на чистом листке свои последние воспоминания о погибшем отце.
Вдруг Кирилл почувствовал, что он не один в комнате. Торопливо повернув голову, он увидел, что старик уже не лежит, а сидит, упираясь обеими руками в стол.
Ощутив на плече руку подбежавшего Кирилла, старик вздрогнул и шире открыл глаза.
— Что? — сказал он с недоумением. — Вы подумали, что я уже умер? — Медленно опустились дрожащие веки, и он сказал, почти не шевеля губами: — Разве мне можно умереть? Ведь я же свидетель!
1945
Поминальная свеча
Пер. Л. Лежнева
В госпитале, в глазной палате, на одной из девяти коек сидит сильный человек лет сорока. Он сидит почти без движения, вызывая у всего медперсонала особенно острую жалость. Хоть бы разок он моргнул — ласково или злобно, раздраженно или спокойно: ведь иногда по одному миганию глаз слепого можно почувствовать весь его характер.