Значит, отец уже успел вернуться от Цирель, вновь улечься, а ночь, шум и шелест деревьев все еще заволакивают дом, по-прежнему темные, зловещие. Умирающий Хаим все еще борется со смертью, среди стонов и скрипа забора и крыши по-прежнему слышны тяжеловесные гулкие шаги слепого истукана, осторожно ощупывающего все запоры.
Ни звуком не ответив на окрик отца, Пенек помчался к нему. Дрожа от страха, забрался к отцу в кровать, совершенно забыв, что он это делает впервые в жизни, не зная, дозволено ли это или запрещено. Пенек помнил только об одном — о сне и ночи: ох, как бесконечно тянется эта ночь! Как бесконечно долго умирает человек…
Всем своим худеньким, костлявым телом он прижался к отцовскому крупному, волосатому туловищу, почувствовал дыхание отца на своей коротко остриженной голове. Зубы Пенека стучали от волнения.
Он зажмурил глаза крепко-накрепко, до боли в висках, — не помогло; страх наползал из ночной тьмы, с улицы, от шумящих стонущих деревьев и, еще дальше, из усадьбы Цирель, что вправо от «дома» у самой околицы. Пенек долго сдерживал дыхание — не помогло.
«Папа, почему мы все не умираем?..»
«Папа, почему один только Хаим?..»
Пенек лишь мысленно задает эти вопросы. Свои мысли он может доверить разве только кучеру Янклу, но не отцу, — к этому он не привык. Отец лежит тут же — далекий, чужой. Хотя Пенек и прижимается к нему, отец молчит. Он дышит открытым ртом, вероятно, обдумывает то, о чем должен думать глубокой ночью отец, когда умирает его зять Хаим… всем известный Хаим… служивший у него же, у тестя… в его конторе… не участником в делах был он… а служащим… жалованье получал…
Прижавшись к отцовскому волосатому телу, можно закрыть глаза. Зубы больше не стучат. Все тело расслабло, тоскует по забвению, по исцелению в глубоком, крепком сне. В полусне Пенек смутно чувствует, как чья-то слабая костлявая рука гладит короткие волосы на его стриженой головке. В полусне еле верится: это рука отца? Неужели? Возможно ли, чтобы отец его ласкал… впервые в жизни… теперь, в ту минуту, когда умирает Хаим…
И вновь проснулся Пенек в великом страхе. Он лежал один в темноте — лежал, всеми забытый, в большой отцовской постели.
Нет, эта ночь никогда не кончится.
Ночь, с ее страхами, не имеет предела, как горе и страдания умирающего человека.
В столовой горела лампа. Огонь в ней был приспущен: напротив, в отверстие ставен, уже пробивался начинающийся день.
Набросив на себя по-зимнему шубу, отец сидел в столовой, близко от лампы, смотрел поверх простеньких очков в богословскую книгу. Он держал эту книгу близко к свету и бормотал что-то под нос. Лицо его было напряженно, задумчиво, — это он отгонял навязчивые, неотступные мысли.
Босиком, в одной рубашке, Пенек быстро соскочил с постели, побежал в столовую и улегся в углу на диване. Отец перестал бормотать и беззвучно уставился на Пенека. С минуту оба смотрели друг другу в глаза: оба боялись смерти — сознавали свое бессилие перед ней.
Медленно, заплетающимися шагами отец засеменил в спальню, принес оттуда одеяло, укрыл Пенека и вновь присел к лежащей на столе книге.
Широко раскрытыми глазами Пенек уперся в потолок. Он думал. Вот человек умирает… Значит, не живет больше. Как же это «не живет больше»?
Зажмурив глаза, Пенек задерживал дыхание так долго, что уже больше ничего не чувствовал вокруг себя. «Ну вот так, вместе с ним умирают все и всё — отец, „дом“, городок, далекие пространства, со всеми городами и людьми». Пенеку стало страшно, он не мог этого перенести, не хотел.
Сразу столько покойников!
Он вновь задышал и впился в потолок взором существа, начинающего что-то понимать и постигать.
В эту минуту в столовую вошла Лея с платочком на голове, а за ней на пороге застыли смертельно побледневшие Буня и Шейндл. Лицо Леи было судорожно искажено, она плакала беззвучно, без слов. По ее измятому лицу безостановочно струились слезы. Отец посмотрел на нее и стиснул зубы.
— Не мучай… Скажи… Все сразу скажи…
Лея, вся в слезах, едва не подавилась одним-единственным словом:
— Кончено…
Она простерла к отцу руки:
— Все… больше сказать нечего…
Не выдержала и тут же глухо зарыдала.
Глядя ей в лицо, отец, забыв, что ослабел, поднялся со стула, шагнул по комнате, повернулся лицом к стене, задумался и однотонно отчеканил слова молитвы:
— «Благословен судья праведный…»
Пенек острым взглядом следил за его движениями. Он не совсем понимал значение слов, произносимых отцом, но чувствовал их бездушную жестокость.