Затем молитвенно пошевелила губами:
— Что здесь творится!
Отец — он безгранично доверял ее уму — чуть оживился, увидев Шейндл-важную, но тотчас же приуныл и произнес, как бы оправдываясь:
— Ну, ничего!
Она, не дослушав отца, понеслась в зал, где внутренние ставни были полуприкрыты. Передохнув в большом мягком кресле, покрытом, как и вся мебель, чехлом, Шейндл-важная взглянула на Цирель. Та все еще, как полагалось по обряду, сидела на полу, среди подушек. Охватив голову руками, Цирель раскачивалась то направо, то налево, не подымая глаз, и ни разу не посмотрела на приехавшую сестру. По спокойному лицу Шейндл-важной вновь скользнули три-четыре скупые слезинки. Затем она задумалась и с минуту посидела, бессильно опустив руки на колени. Это должно было означать: «Признаюсь… побеждена…»
Она заговорила о Хаиме. Ее слова были довольно обыденны, но лицо Шейндл-важной в эту минуту было гордо и значительно, точно приглашало восхищаться каждым произносимым звуком.
— Хаим… какая потеря… не только для тебя… он был братом родным… — Она вздохнула: — И мне был братом… — Снова вздох: — Всем нам был братом… — Заключительный вздох, как бы в раздумье: — Всех любил… словно отец родной!
На это Цирель, раскачиваясь в обе стороны, ответила лишь глубоким душераздирающим вздохом:
— О-о-о-о-х-х-х!
Пенек, понятное дело, не спускал глаз с Шейндл-важной, следовал за ней по пятам. Сестра вызывала в Пенеке то же чувство, что и женские фигурки на картинках «Нивы». Фигурка ожила, ходит по безлюдной столовой, садится за стол. У нее такой вид, словно она покончила если не со всеми заботами, то с самой трудной их частью. Вот Шейндл-важная кладет на стол сумочку, перчатки, облокачивается и задумывается. Пенека разбирает любопытство: о чем это может раздумывать фигурка из «Нивы»? Он смотрит на сестру во все глаза.
Тут Шейндл-важная внезапно замечает брата и неприязненно озирается. Но мальчик этим ничуть не смущен.
Заложив руки за спину, он по-прежнему спокойно разглядывает ее. Тишина. С минуту они смотрят друг на друга. Неприязнь сменяется во взоре Шейндл-важной любопытством.
— Подойди-ка ко мне! — обращается она к Пенеку.
Пенек сразу было двинулся к Шейндл-важной, но тут же замер, — Шейндл-важная как бы с перепугу затараторила:
— Не так близко.
— Чуть подальше…
— Вот так…
— Остановись…
Она смерила Пенека взглядом с головы до ног:
— Постой!
И стала сыпать упреками:
— Почему оборванцем ходишь?..
— Нос когда-нибудь утираешь?..
— Постой, не рукавом же! Как? Носового платка у тебя нет?
— Где измазался?
— Стой, стой…
— Где набрал столько грязи?
— Грязь у тебя на лице, на носу, даже на лбу…
— Боже, какие уши!
— Покажи свои руки.
— Когда ты мылся последний раз?
— И не стыдно тебе?
Пенек посмотрел ей в глаза, подумал и опустил голову.
Шейндл-важная рассердилась:
— Тебя ведь спрашивают!
— Ответь наконец: не стыдно тебе?
Пенек еще раз посмотрел на сестру и, чтобы позлить ее, ответил:
— Нет, не стыдно!
— Ах, вот как?!
Шейндл-важная взглянула на него, как на убогое, презренное существо, и закончила разговор:
— Иди! Пришлешь мне Шейндл-долговязую.
Пенеку захотелось показать, что он вовсе не убогий и кое-чего стоит. Он ответил:
— А я не пойду!
Шейндл-важная встала и с усилием, явно чрезмерным, нажала кнопку звонка, свисавшего с лампы. Она позвала сначала Шейндл-долговязую, затем Буню и Янкла и каждому надавала кучу приказаний. Вместе с Шейндл-долговязой она обошла все комнаты и нашла: дом никогда еще не был так запущен, как сейчас; пусть Шейндл-долговязая извинит ее, — дом просто весь в грязи.
— Дом узнать нельзя. Вернется мама из-за границы — то-то обрадуется… Что? Вторую горничную рассчитали? Ну и рассчитали — что ж из того? Это не оправдание. Вот Янкл ничего не делает, целые дни ничем не занят. Ведь лошадей уже сколько времени не запрягали! Кстати, где Янкл? Позовите его…
Но Янкл, едва ему сказали: «Поди, она тебя опять зовет», — подумав с минуту, решительно убрался из кухни. Он не спеша направился в конюшню, вывел рослых гнедых коней во двор и повел их к реке купать и поить.