На этот раз Пенек окончательно говорит себе:
— Хватит!
Он быстро мчится к Нахману. У него такое чувство, будто само солнце велит ему торопливо бежать к Нахману. Само солнце радуется, что он послушен. Хочется ему помчаться еще быстрее, полететь во весь дух, словно стрела с туго натянутой тетивы.
Не тут-то было!
По пути к Нахману приходится пробежать мимо дома Цирель. Высокая черепичная крыша еще покрыта росой. На входной двери висит большой замок. Домик сиротливо одинок. Он опустел и ждет, когда Цирель закончит траур в большом отцовском доме. Дом весь окутан ночными тенями, ставни уныло затворены. Здесь волей-неволей прервешь свой бег и остановишься на мгновенье. В голову приходит сон, привидевшийся в ночь, когда умирал Хаим:
«Умерший Хаим лежит, прикрытый черным покрывалом, на старом сундуке в прохладном коридоре».
Пенек оглядывается: как далеко отсюда до солнца?
Дом Цирель теперь какой-то скорбный, унылый. Хорошо бы солнцу пригреть этот дом, прогнать отсюда грусть…
Пожалуй, не мешало бы и самому Пенеку порезвиться около этого дома, растормошить его, рассеять его уныние. Но Пенеку некогда: он бежит, спешит к Нахману.
Бежать осталось немного, — теперь уж рукой подать…
Пенек несется по тесным закоулкам, где живут ремесленники. Солнце, видит он, будит домик шорника Эли, глядит на него искоса, щекочет окна золотыми нитями лучей. Домик от щекотки улыбается, да, да, улыбается!
Перед входной дверью лежит забытое с вечера кухонное корытце. Удивительно еще, что корытце ночью не стащили. Пенеку, пожалуй, следовало бы постучать хозяевам в окно: пусть уберут корытце, но некогда! Ноги несутся быстро-быстро, глаза жаждут поскорее увидеть лужок… вон он, лужок… вот хибарка сапожника Рахмиела. Сущий дьявол этот Рахмиел!.. Чуть свет, а он уж на ногах. В одном исподнем, засученном до колен, босой, он месит глину, чтобы заделать развалившуюся стену своей хибарки.
Хорошо бы постоять и посмотреть, как он заделает стену, но опасный человек этот Рахмиел! Скверная у него привычка: как только увидит возле себя Пенека, тотчас же схватит его за ухо… Изо рта Рахмиела несет постным духом, смешанным с запахом сапожного вара, и этим добром он дыхнет тебе не в ухо, а прямо в рот, да еще оскалит при этом зубы:
— А жаркое уплетаешь небось? Перепадает тебе кусочек иной раз? Перепадает?
Нет, уж лучше миновать хибарку Рахмиела, обойти ее справа.
Лишь вспомнишь, как обрадуется Нахман, и тут же перестанешь чувствовать всякую усталость… Еще бросок… еще один… и вот она, покосившаяся набок избушка Нахмана. Она уже вся на виду.
Еле стоит эта избушка… Того и гляди упадет… чудом держится…
Стены кругом в трещинах, люто враждуют между собой: чем ближе к земле, тем больше отступают друг от друга.
Дырявая соломенная крыша из года в год все больше и больше оседает. Доведенная до отчаяния раздающимися в обе стороны стенами, крыша словно жалуется: «Злодеи вы… в клочья меня разнесете!..»
У крыши уже переломан хребет. Посредине, у самой дымовой трубы, она осела и не сегодня завтра провалится. Окна с закоптелыми, из кусочков составленными стеклами давно потеряли четырехугольную форму, оседают вместе со стенами. Вот-вот они достанут до земли. Ни окна, ни двери на улицу больше не открываются. Открыть можно одну заднюю дверь, и то лишь наполовину.
Теперь, с восходом солнца, она была уже отперта. Пенек сразу понял: «Ну да, эту дверь ни днем ни ночью не закрывают!»
Пенек приоткрыл ее чуть больше и сунул голову в сени.
Ого! Пахнет гарью, как на пожарище…
В тот же миг он и сам словно угорел. Голова закружилась, в глазах что-то замелькало. Все из-за порога!
Порог состоял из одной дощечки, прибитой довольно высоко. Порог как бы предупреждал: «Смотри в оба! Шею свернешь!»
Пенек это проглядел. Запнувшись ногой о порог, он ввалился в сени, точно в яму, упал животом на большой камень и ушибся так сильно, что сразу замер. О том, чтобы быстрее подняться, он даже не думал. В голове помутилось, все мысли погасли. Полежав немного, Пенек сообразил: «Вовсе не глуп этот Нахман… недаром на ночь дверь не запирает… За таким порогом и воров бояться нечего…»
Пенеку показалось: он лежит ничком уж очень давно. «Это надо запомнить, — сказал он себе, — теперь по крайней мере я уже знаю, что чувствует человек, падая навзничь… Знаю в точности…»
Поднявшись, он скривил лицо и схватился обеими руками за живот. Содранная кожа вызывала жгучую боль. Пенек пошевелил губами:
— Ф-у-у-у!