Лишь теперь он заметил: из сеней в избу ведет другая, закрытая дверь. Эта дверь сразу внушила Пенеку страх: «Хитрая она… притаилась… Верно, у нее такой же порог, как у первой…»
Мысли в голове все еще путались. Боль от содранной на животе кожи лишь теперь давала себя знать по-настоящему. Все же это не помешало Пенеку вслушаться в странные звуки, наполнявшие избу, — хор полудюжины детских голосов, не то певших, не то плакавших. Хору вторил зычный голос взрослого и удары плетки, со свистом рассекавшей воздух.
«Что бы это могло означать?»
Впрочем, ясно: в избушке Нахмана сердитый учитель обучает детей грамоте. Одному из школьников, видно, здорово попало: рассерженный учитель излил на него всю свою злость. Мальчик, заливаясь горючими слезами, орет благим матом; так кричит во время порки ребенок, защищая ручонками обнаженный зад… Но с каких это пор изба Нахмана превращена в школу? Пенек знает всех учителей в городе: по соседству с Нахманом ни один не живет.
Пенек осторожно приоткрыл дверь. В нос тут же ударил удушливый, спертый воздух, напомнивший зловонный рот Рахмиела, — постный дух, смешанный с запахом сапожного вара. В глазах сразу зарябило — настолько в комнате было темнее, чем на залитой солнцем улице. Из окна, покосившегося, замызганного, плыла солнечная струя. Конус золотистой пыли упирался острием в середину стола, его ежеминутно заслоняла фигура двенадцатилетнего Боруха, старшего сына Нахмана, сидевшего у окна первым. Рядом с Борухом, за раскрытым потрепанным молитвенником, сидели двое его младших братишек. По другую сторону стола, также у раскрытого молитвенника, сидел лишь один мальчик — Додя, младший сын сестры Нахмана. Его старший брат, Цолек, стоял среди комнаты, против Нахмана, вооруженного ременной плеткой. Цолек стоял со спущенными штанишками, верхом на палочке, с рубашонкой, задранной поверх головы.
Это Нахман занимался на заре со своей паствой, сам обучая ее грамоте, ибо: «Как же я могу учителя нанять? Учителю платить — набитую мошну надо иметь…»
Раз за эту работу взялся сам Нахман, то, ясное дело, он выполнял ее добросовестно, со всеми приемами заправского учителя еврейской религиозной грамоты. Нахман до крайности честен, это всем известно. Порой он сам не рад своей честности, но ничего не может с собой поделать. Такая уж у него кровь…
Именно поэтому он теперь задал Цолеку трепку по всем правилам учительского искусства. Оказывается, Цолек уже два дня не ходил в синагогу, два дня не читал заупокойной молитвы по матери.
При появлении Пенека все голоса сразу смолкли. Позже всех прозвучал возглас Нахмана:
— Тише!
Но этот призыв был излишен: в комнате и без того нависла выжидающая тишина. Было слышно, как жужжат мухи, черные, предосенние, злые. И сколько их! Сколько! Они густо покрывали огромную нетопленную печь, окна, пятна плесени на стенах и углах низкого потолка. Они накинулись на лицо и руки Пенека, набросились с яростью встревоженных пчел.
— Берегись! — предупредил кто-то Пенека, спускавшего ногу с высокого порога.
Но Пенек ничего не слышал. От вони у него дух захватило. В пересохшем горле точно кость застряла. В то же время он был чрезвычайно удивлен: доставленная им весть зазвучала не в меру слабее, чем он ожидал:
— Вас зовут… нужно покрасить полы во всех наших двенадцати комнатах…
Пауза.
— Тише!!!
Слово «тише» произнес вторично Нахман. Из его правой, бессильно повисшей руки сразу выпала плетка, легла на глиняный пол, словно здесь, в избе, она никогда больше не будет нужна. Руки Нахмана, согнутые в локтях, чуть приподнялись и повисли в воздухе. Его голова с застывшим лицом очень медленно поднялась, глаза уперлись в потолок. Сразу стало заметно: уж очень худ этот Нахман, худ и длинен. Из его застывшего, полуоткрытого рта высовывались три передних кривых зуба, торчали почти наружу. Они были крупные, почерневшие, такие же прокопченные, как и впалые, худые щеки Нахмана. Эти зубы давно шатались, будут век шататься, мешать верхней губе коснуться нижней, но никогда не выпадут. Из-за этих шатающихся зубов речь Нахмана не совсем ясна, порой вовсе невнятна.
Застывшие глаза Нахмана все еще упирались в потолок.
Нахман сказал:
— Ите… подай мне кафтан…
Тут только Пенек заметил: в комнате находился еще один человек. В темном углу между печью и стеной сидела жена Нахмана, сшивая какие-то тряпки.
По-прежнему не сводя глаз с потолка, точно боясь лишним движением разбить неожиданно свалившееся счастье, Нахман натянул на себя заплатанный кафтан. Только после этого он перевел взгляд на Пенека и, не открывая рта, спросил одними губами: