— Что же? Не угодила?
— Да нет… пустяки…
Оказывается: скатерть мала, покрывает только половину круглого стола. Шейндл-важная была недовольна.
— Так, — сказала она, — накрывают стол только у нищих!
— А мне-то что? — сконфуженно рассказывает Шейндл-долговязая. — Я ей выложу на стол хоть дюжину скатертей… Мне скатерти не жалко!
Она возвращается в столовую, расстилает скатерть по всему столу, как это делается по праздникам.
— Так?
Так нет же! Шейндл-важная не любит сидеть одна за столом, накрытым по крайней мере для десятерых.
Шейндл-важная недавно встала, умылась и как будто сейчас не в плохом настроении. Она возвращается из спальни, где только что напудрилась и надушилась, и милостиво вступает в беседу с Шейндл-долговязой, как с ровней.
Разглядывая себя в большое трюмо, Шейндл-важная спрашивает:
— А гости не наведывались сюда в последние дни? Не проезжал ли случайно Шлема?
Расспрашивает она об этом очень тихо, почти с закрытым ртом.
— К нам в дом не заезжал ли?
— Нет, — отвечает Шейндл-долговязая, — не заезжал.
Она теперь окончательно растерялась, это видно по ее черным, округлым глазам, неподвижно уставившимся на Шейндл-важную. Оказывается: Шейндл-важная находит, что класть большую скатерть на стол вовсе излишне. Достаточно расстелить две салфетки на конце стола против трюмо: Шейндл-важная очень любит во время еды поглядывать на себя в зеркало. На салфеточках расставить завтрак. Вот и все.
— Вот как?.. Ну и угоди ей! Что же она раньше не сказала?
Шейндл-долговязая торопливо снимает большую скатерть, приносит две салфетки, расстилает их как раз против зеркала. Затем бежит вторично на кухню, вновь приносит на своих длинных руках поднос с завтраком.
Пенек выжидает: кажется, волынка с завтраком заканчивается, можно позвать Нахмана. Но нет же! Шейндл-важная прикасается к одной тарелке, к другой и возмущается:
— Почему же завтрак холодный?
Она сердито отодвигает поднос.
— Остывшей пищей, — замечает она, — кормят собак.
Она уже больше не говорит с Шейндл-долговязой, как с равной, даже не удостаивает ее взглядом. Но и у Шейндл-долговязой лопается терпение.
— Остыло? — говорит она. — Понятное дело, остынет, если семь раз на стол подавать…
Этого было достаточно. Шейндл-важная вспыхнула, покраснела и с шумом отодвинула стул. Бросив завтрак, она убежала в спальню.
Вспомнив, что Нахман все еще ждет во дворе, Пенек беспокойно забегал между кухней и столовой. Больше всего его пугало дурное настроение Шейндл-важной, злоба, все сильнее и сильнее проступавшая на ее лице. Пенек был полон беспокойства.
— Плохо… Что же будет с Нахманом?
Если Шейндл-важная не позавтракает, если ее гнев не рассеется, то, чего доброго, все дело расстроится!
Мысль Пенека быстра, как молния, бороздящая небо.
Нахман вернется домой ни с чем. В избе Нахмана сегодня, как и вчера, печь будет не топлена. Борух со своими братьями и Цолек с Додей и сегодня останутся без обеда. Из их ртов так же, как изо рта Нахмана и его жены, будет исходить постный дух и запах сапожного вара. Напрасно Нахман сказал сегодня: «Так и знал, как только проснулся, сразу почуял: сегодня печь затопим и обед варить будем… верное слово, почуял… не сойти мне с места…»
Напрасно Нахман рассчитал, что заработка ему хватит до осенних праздников.
Но неужели все это действительно напрасно? Неужели все это рухнет? Нет, не может, не должно быть!!
Постой… где же Нахман?
Пенек несется во двор. Нахман, видит он, все еще сидит у калитки. Он весь съежился. Его лицо обращено к улице. Как он съежился! Он собирает свои же окурки, закуривает один из них, затягивается и кашляет, кашляет без конца… Уж не почуял ли он недоброе? Уж не проведал ли, что если Шейндл-важная не позавтракает и не успокоится, то конец всем его расчетам, конец его заработку, конец всем его надеждам обеспечить семью до осенних праздников?
Нет, Нахман, к счастью, еще ничего не почуял, еще ничего не знает. Он лишь жалуется Пенеку, словно взрослому, жалуется тихо:
— Долгонько… долгонько ждать приходится…
Пенеку неприятно: Нахман — взрослый, отец семейства — пал духом. Пенеку даже чуть совестно: с ним, мальчишкой, Нахман разговаривает, как с ровней.
От большой жалости к Нахману на глазах Пенека вот-вот выступят слезы. Как всегда, когда его упрямство не позволяет ему расплакаться, он стискивает зубы. Ах, да!.. Пенек согласен:
— Ждать долгонько приходится!