— Лучше тульчинских мастеров? — повторяет Нахман.
Рот его остается открытым. Глаза остекленели, смотрят, но никого не видят. Три торчащих изо рта зуба дрожат.
— Лучше тульчинских? Н-н-нет! Зря говорить не стану…
Его руки бессильно опускаются.
— Нет, — вздыхает он, — с тульчинскими я тягаться не могу…
— Ну вот, — подхватывает Шейндл-важная, — вот вы и сами говорите…
Через мгновение она исчезает в комнате отца.
Медленно-медленно, еле держась на онемевших ногах, Нахман плетется из комнаты. Короткими, слабыми шажками, словно после длительных побоев, он идет во двор.
Во дворе он останавливается и застывает, даже не сознавая, что стоит на одном месте. От огороженного садика веет легким летним ветерком. Молодые березки среди старых высоких деревьев шумят и шелестят по-летнему. Нахман почему-то снимает картуз и подставляет голову ветру. Темно-русые, шелковисто-тонкие волосы на его голове растрепались, разметались под ветром во все стороны, стали похожи на веник. Нахман этого не замечает. Мимо проходит кучер Янкл, Нахман спрашивает у него заплетающимся языком:
— Не рано, должно быть? Часа два, пожалуй, будет?
Он не сознает, о чем спрашивает. Он вспоминает свою жалкую избу, потрескавшиеся стены, жену, ребят, нетопленную печь, мух, поднимает медленно руку и говорит, обращаясь к самому себе:
— Кажется, объяснился в доме как следует быть… все наизнанку вывернул… пожалуй, с час проговорил, а то и больше… но словно горох об стенку… не люди это, а камни… с места не сдвинешь…
Это он, видимо, готовится к предстоящему разговору с женой. Он делает несколько шагов и вновь останавливается.
— Однако, — говорит он, — есть же люди посчастливей меня… Взять, к примеру, Зейдла… кормится ведь он от этого дома… Как-никак — поддержку имеет… Или Ешуа Фрейдес… сказывают: каждую неделю ему здесь трешница перепадает… Но они люди деликатные, талмуд знают… с богачами словно родня… друг за дружку стоят…
У Нахмана такое чувство, словно он лишь сейчас постиг, как надо говорить с людьми, подобными Шейндл-важной.
Не спеша он возвращается в столовую. Там он вновь долго ждет, пока наконец не выходит к нему Шейндл-важная. Голова у Нахмана опущена.
— Все же, — разводит он руками, — хочу вам сказать..
Лоб у Нахмана морщится. Он упорно думает, но это бесполезно. Нахман тяжко вздыхает, подымает глаза, бросает острый взгляд на Шейндл-важную.
— Простите, — говорит он, — Ешуа Фрейдес знает, как вам объяснить надо… Но я… Я человек простой, простите… не учили меня тонкостям… прощайте…
Он направляется уже к двери, как вдруг издалека раздается слабый голос:
— Постой там… подожди!
Это больной Михоел Левин спускается с постели. Его лицо бледно и сморщено. Борода у него старая-престарая, загнулась кверху, как у покойника.
Он в домашних туфлях, черном, длиннополом кафтане поверх нижнего белья. Он не шагает, а шлепает, хватаясь по дороге то за стул, то за дверь. Дыхание у него прерывается, он еле говорит. Ремонт, затеянный дочерью, ему вообще не по душе.
— Несчастье! — сердится он. — Ремонт задумали… Только ремонта в доме не хватает… — Послушай, — обращается он к Нахману, — надоела мне вся эта возня. Ну, хорошо… уж лучше ты покрась… Все же меньше суеты будет…
Шейндл-важная не дает ему закончить.
— Тогда знаете что, — говорит она Нахману, — вы второй раз покрасите крышу пристройки нашего дома…
— Нет, — морщится отец, — не пристройку… но… пусть он все красит… меньше суеты, говорю, будет…
Шейндл прерывает отца:
— Ну, хорошо… я же и говорю — пусть крышу покрасит да еще пол в той комнате, где Пенек спит… Вы ведь на этом прилично заработаете!.. — обращается она к Нахману. — Хорошо? Вы довольны? Ну вот, папа… все в порядке… Нахман доволен…
Нахман не успел подумать, доволен он или нет. Шейндл-важная его опутала. В «доме» за Нахманом с тех пор осталось прозвище: «Простой человек, простите!»