Мойше все еще стоял на крыльце. Его большие, овечьи глаза следили за удаляющимся Ешуа. В этих глазах таилось недоумение: «Не поймешь этого Ешуа! Левина он не признает, а от трешницы из его рук не отказывается! Чего же Ешуа хочет? Не признаешь богачей, тогда и трешниц не принимай!»
Стоя на крыльце, Пенек не спускал глаз с Мойше: хилый он, нос у него острый, щеки впалые. Вот странно: знаешь человека много лет, как вот этого Мойше, и вдруг сразу замечаешь, что у него мертвое лицо, бородка точно из меди. Тихоня он, этот Мойше, а закашляется — кашлю конца не будет, как у ребенка, больного коклюшем. Закатит при этом глаза — дрожь берет: вот-вот человек кончится.
Тишайший человек этот Мойше. Единственный раз в жизни он по службе своей вступил в пререканье с хозяином. Для второго раза его слабых сил, пожалуй, не хватило бы. Спор вышел из-за ста рублей, оказавшихся у Мойше лишними в кассе: Левин ни за что не хотел принять этих денег.
— По книгам сто рублей не значатся. Книги ведутся правильно. Стало быть, эти деньги не мои.
Кассир Мойше не сразу понял: «Неужто хозяин хочет мне сотню подарить?»
Однако нашлись люди, разъяснившие Мойше, в чем дело:
— Это — хитрость. Неужели ты не понимаешь? Если сегодня у тебя в кассе есть излишек, то завтра может быть недостача, а по книгам все будет правильно. Следовательно, ты вор. Вот на что твой хозяин намекает.
Перепуганный до смерти Мойше явился к Левину:
— Помилуйте! Как же эта сотня может быть моей? Ведь, кроме жалованья, у меня никаких заработков нет!
Немало он тогда потратил усилий, пока Михоел Левин согласился принять обратно сто рублей. Этот случай Мойше запомнил на всю жизнь.
Теперь, после отъезда хозяина, он, как бы боясь, чтобы с ним не повторилась такая же история, тихо поплелся в контору и засел за торговые счета.
Прошло три-четыре дня. От Левина с дороги стали прибывать письма и телеграммы. Они содержали разные деловые распоряжения.
Был четверг. В контору зашел Ешуа Фрейдес. Лицо у него было озабоченное, недовольное. Он спросил у кассира:
— Я насчет того… э… насчет трешницы… Перед отъездом Михоел ничего не наказал?
Кассир посмотрел на Ешуа кроткими, овечьими глазами. Его тонкие губы побледнели.
— Нет, — произнес он, смущаясь, — я уже подумал… странно… видно, забыл он…
Ешуа насмешливо опустил веки, задумался.
Обращаясь к самому себе, он тихо произнес:
— Да, брат… Туго тебе придется. Что ж с тобой будет?
На столе лежали только что полученные от Левина письма. Ешуа мотнул бородой в их сторону:
— И в них обо мне тоже не упоминается?
Кассир сильно раскашлялся, закатив глаза, и чуть не подавился мокротой.
— В письмах? — сказал он. — Может, проглядел… Прочту еще раз…
У Ешуа вновь усмехается каждая черточка лица, каждый волосок бороды и густо заросшей взлохмаченной головы — бесчисленные серебристые улыбки. Все же в его облике светится злорадная удовлетворенность, он доволен, почти счастлив…
— Ну да, — открыл он рот, — забыл. Конечно, забыл. Иначе и быть не могло. На то и богач…
В доме, почти во всех комнатах, надолго закрывают ставни. Так делают ежегодно на время отъезда хозяев.
Ставни закрывали Буня и Шейндл-долговязая, обходя не без удовольствия все комнаты. Двигались они медленно, лица у них были выспавшиеся, спокойные, говорили скупо, чувствовали себя охваченными какой-то особой праздничной ленью. Эта лень сквозила в каждом их вздохе, была приятна, как прохлада в знойный летний день. От обеих женщин пахло свежестью легкого ветерка. Ветерок, казалось, забрался к ним в рукава, веял под белыми летними кофтами; вот-вот вырвется наружу. Служанки долго ждали этих дней: они теперь отдыхали.
Пенек ходит за ними по пятам из комнаты в комнату. Ему любопытно: как они будут закрывать ставни. Буня и Шейндл-долговязая уступают друг другу эту честь. Так учтивые хозяева уступают гостям дорогу и покои. Закрывают они ставни очень медленно, торопиться нечего. Подражая хозяевам, Буня в шутку торопит Шейндл:
— Чего стала? Закрывай же!
— Потерпите, мадам, — говорит та, — вам подадут на отдельном блюде…
В отдаленной богато убранной комнате она хочет рассмотреть фотографии. В кожаных разноцветных рамках они стоят на круглом столике красного дерева вдоль вышитой дорожки. Фотографии эти были собраны Шейндл-важной еще в ее девичьи годы. Тут были портреты девушек из ближнего города, фотографии нескольких молодых людей, среди них портрет «доморощенного комедианта» — двоюродного брата Шлемы, когда он был еще юношей. Было, наконец, несколько снимков самой Шейндл-важной, изображавших то скромную мину, то проказливую гримасу ее красивого девичьего лица.