Евреи-ремесленники его усталость объясняют так:
— Это неспроста. Жена у него в два обхвата. Ясное дело: если такая надумает ребенка иметь, замучит человека…
На это другие возражают:
— Не говори. Герльман — тебе не ровня. Он с блоху величиной, а силу большую имеет. Посмотрел бы, как он на заводе всех к рукам прибрал. Стоит ему в корпус войти, сразу все замрет… Никто и шелохнуться не смеет.
По ту сторону пруда, в небольшом домике живет заводской контролер, русский. По целым дням он играет на скрипке. Звуки его скрипки радостные, праздничные, совсем не похожие на заунывную игру еврейских музыкантов. Немного поодаль, в разбросанных домишках, живут механик, главный винокур, его помощник, врач, заведующий подвалами, кассир. В городке их всех знают по фамилиям. Больше всего толков вызывает кассир Хаим-Иоел Эйсман.
Среди евреев всей округи он известен как заядлый безбожник.
Эйсман — человек пожилой, коренастый, крепкий, с внушительной длинной бородой, подстриженной у висков, как бы назло благочестивым евреям и их обрядам. Его лицо, костлявое и суровое, отдает восковой желтизной. В летние субботы он иногда утром прогуливается по улицам городка. Ходит он мелкими шажками, выпрямившись во весь рост, медленно и осторожно, словно сделан из стекла. На нем узкое черное пальто с широкой пелериной и черный цилиндр. Вид у него опрятный, но чистота какая-то чужая, сродни его тщательно начищенным ботинкам.
Для своих прогулок в городок он нарочно выбирает субботние утра, — этим он подчеркивает, что не верит в бога, не посещает синагоги. Евреев он не то любит, не то ненавидит. Ему хотелось бы всех видеть такими же неверующими, как он сам. Пусть последуют его примеру, пусть учат детей русской грамоте и ремеслу.
Сам он глубокий знаток еврейского богословия. Своими знаниями он пользуется всякий раз, когда доказывает местным евреям бесполезность этих же знаний.
Пенек помнит, как однажды в «доме» говорили об Эйсмане:
— Дома у него одни книги. Для мебели места не хватает. А книги все нехорошие, безбожные…
В прошлом году, в начале лета, к Эйсману вернулся из-за границы его сын, юноша двадцати двух лет, высокий, очень худой, с длинными рыжеватыми ресницами. Имя у него было странное, нееврейское — Герман.
В городке это имя было у всех на устах:
— Скоро врачом станет! Ночи напролет учится… готовится к последним экзаменам. Переучился, вот и чахоткой заболел. Ишь как исхудал!
Мать Германа — короткий нос, светлый пробор на редеющих светлых волосах — заставляла сына выпивать по двенадцати стаканов молока в день. Но это не помогло, — сын умер в разгаре лета, во время сильной жары. С его надгробной плиты тускло светили буквы нееврейского имени «Герман», кололи глаза набожных евреев своей необычностью.
Эйсманша каждый день навещала кладбище, подолгу сидела на могиле сына. И вот две старые еврейки, поплакав, как полагается, на кладбище у могил своих близких, внезапно услышали, как Эйсманша обращается к своему сыну, словно к живому, говорит ему что-то об экзаменах, к тому же обращается к нему по-русски.
Это заставило женщин прекратить плач. Они забыли, что находятся на кладбище, и расхохотались.
Комедия!.. С умершим сыном по-русски говорить! Не «Гершлом», а «Германом» называть. Да на том свете даже не поймут, к кому она обращается!
Женщины были твердо уверены, что в загробном царстве в ходу только один еврейский язык.
Эйсманше стало дурно у могилы сына, она лишилась чувств. Благочестивые еврейки захлопотали, побрызгали на нее холодной водой, привели в чувство и подняли с земли. Затем они подозвали кантора, упросили его прочесть молитву «за упокой души отрока Гершла, сына Хаима-Иоела», а Эйсманше велели уплатить ему за труды. Когда кантор читал заупокойную, они покрыли Эйсманше голову платочком, чтобы она, еврейка, не стояла простоволосой во время молитвы.
Потом они проводили ее домой и дорогой все уговаривали нанять синагогального служку, чтобы он, по еврейскому обряду, в течение одиннадцати месяцев со дня смерти ее сына читал по нем ежедневно молитву в синагоге. Подавленная горем Эйсманша не имела сил сопротивляться и, когда подосланный женщинами служка пристал к ней, дала ему деньги на поминальные молитвы.
Эйсман, узнав об этом, рассердился на жену и долго пилил ее, называя синагогального служку мошенником и вымогателем.
— Не о помине души твоего сына этот проходимец беспокоится. Он и молитву читать не будет. Просто надул тебя мерзавец, чтобы деньги выманить.