Пенек, стоя у щелочки забора, встревожен, он волнуется: как бы Гершл своей болтовней не затуманил солнечный день в глазах Буни. Слова Гершла вызывают у него такое же чувство, как и надвигающиеся тучи: вот-вот они закроют синеву неба и яркое солнце. У Пенека нет больше сомнений: «Гершл дурачит Буню… Обманет он ее…»
Пенеку жалко: «Пропадут Бунины две сотни».
Но глаза Буни, видит он, все еще излучают что-то напоминающее знойный летний день; и голос по-прежнему звучит нежно, необыкновенно ласково:
— Ступай, Гершл, уходи теперь…
Она выпускает его руку, но ее глаза пристально следят за ним, пока он удаляется. Видно, ей самой уже ясно: обманет ее Гершл, заберет ее двести рублей. Неожиданно она бросает Гершлу вдогонку:
— Придешь сюда вечером, Гершл? А?
Кажется, что в это мгновение Буня на что-то решилась.
Гершл исчез. Буня стоит одна в бурьяне; ее глаза — зной летнего дня.
Того, что было потом, Пенек никогда не забудет.
В течение нескольких дней Пенек наблюдал, как Буня укладывает свои вещи, как она прощается со всеми знакомыми в городке, прощается навсегда… навсегда…
Лицо ее сияет.
— Наконец-то!
— Достаточно наработалась… Хватит…
Она нетерпеливо дожидается дня отъезда. Рано утром она уезжает с Гершлом в Таращу венчаться.
У Пенека крепнет сложившееся о себе же мнение: «Какой я удачливый человек! Только начал наблюдать за Буней, как пришло к ней счастье».
На кухне говорят:
— Буня-то ведь умница! А какую глупость выкинула! Не ей переделать Гершла…
Пенек считает эти разговоры пустой болтовней. Никто, кроме него, думает он, не понимает, в чем дело. Кой-кому из взрослых, заключает Пенек, до того хочется быть обманутым, что он готов отдать обманщику свои последние двести рублей.
Взрослые над обманутым смеются. А он, Пенек, все же на его стороне.
Не прошло и двух недель, как Буня неожиданно вернулась. Шейндл-долговязая даже всплеснула руками.
— Ой, не могу!.. Глаза б мои лучше не глядели…
Буня сильно осунулась, потемнела. Глаза у нее словно чужие. Никто не знал, обвенчалась ли Буня с Гершлом в Тараще. Глядя на Буню, можно было подумать: в Тараще она похоронила кого-то из родных. Она сидела ка кухне целыми часами, не двигаясь с места, казалась полумертвой. Ей, видно, было безразлично, что скажу в городке. Она не обнаруживала ни малейшего интереса и к тому, что о ней шепчутся по углам здесь же, в кухне.
Пенек смотрел издали на Буню широко раскрытыми глазами, боялся приблизиться к ней. Лишь сердце его было переполнено жалостью, жалостью ребенка к матери.
На кухне у печи орудовала уже новая кухарка, присланная сюда Шейндл-важной. Это была маленькая, молчаливая женщина, сердитая-пресердитая. Ее небольшой носик что-то вечно вынюхивал. Сердитыми казались даже ее маленькие уши, даже седые волосы, выбивавшиеся из-под ее головного платка.
В доме ее называли просто:
— Старуха Хая.
Служанки на кухне сразу ее раскусили.
— Не человек, а ведьма!
— Не успела за горшки взяться, как уже свои порядки заводит!
— Молчит, точно воды в рот набрала!
И действительно, не успела она приступить к работе, как сразу сердито переставила по-новому кухонные столы, по-новому развесила по стенам горшки и кастрюли. Это, конечно, могло разозлить Буню. Но она ничего но сказала, молча сидела в кухне, стараясь не смотреть на новую кухарку. Буня не вздыхала и не плакала. Ее ноги без ботинок — она была в чулках и калошах — словно приросли к кухонному полу.
Во дворе Янкл и Шейндл-долговязая взволнованно шептались:
— Что же ей теперь делать? Куда она денется?
— Вот холера! — произнес Янкл. — Ведь ни слова не говорит, молчит, как идол!
Ему и Шейндл-долговязой хотелось узнать, что сталось с деньгами Буни, — ведь у нее было двести рублей. На помощь они призвали Пенека.