— Пенек, поди-ка сюда!
Они научили его, как выпытать это у Буни.
— Подойди к ней и скажи: «Кассир Мойше, мол, просил вас одолжить ему десять рублей. Он разменяет потом сотню и вернет вам».
Тут-то и выяснилось: у Буни в наличности имеется всего-навсего рубля три с мелочью.
Пенек передал ответ Буни слово в слово.
— Вот три рубля с копейками… Больше у меня пока нет.
Янкл и Шейндл-долговязая онемели. Шейндл подумала и вздохнула:
— Вот тебе и «пока»!.. Несчастная какая!
— Хорек настоящий! — сказал Янкл о Гершле. — Да разве я раньше не знал? Пока не обдерет, из рук не выпустит.
Шейндл-долговязая осторожно оглянулась и открыла Янклу тайну:
— Попробовала я заглянуть к ней в корзину, руку туда сунула…
— Ну и что же? — спросил Янкл.
Шейндл зашептала:
— Корзина наполовину пуста. Платьев нет. Да и обуви нет. Ведь были у нее две пары. А ходит теперь в чулках и калошах.
Янкл махнул рукой:
— Ну ее! — и ушел в конюшню.
Вопрос по-прежнему остался нерешенным — что же думает предпринять Буня?
Через несколько дней прибыла телеграмма от матери Пенека: «Приеду четырнадцатого августа».
На кухне высчитали:
— Приедет она ровно за две недели до еврейского Нового года. Стало быть, совсем скоро.
Слова «совсем скоро» словно обухом по голове хватили и Буню и Пенека.
Пенек почуял: «Баста! Наступает конец моей вольной жизни!» «Совсем скоро» его убежищем вновь будет кухня, а все прочие комнаты «дома» станут чуждым, недоступным миром, куда он не смеет и носа сунуть, особенно когда там сидят гости. Вскоре придется держать ответ перед матерью, — а она любит всех детей, за исключением его, Пенека. Наступает тяжкий день расплаты за все многочисленные прегрешения: и за то, что не посещал хедер, и за дружбу с «оборванцами», и за прогулки на винокуренный завод, к «мальчишке винокура», и за игры со щенятами.
Пенек ходил подавленный, и это его вновь сблизило с Буней. Та понимала, что ей здесь не место; она давно знала, что мать не любит «лишних людей» на кухне и особенно тех, которые «крутят любовь».
Удрученный, с болью в сердце, Пенек наблюдал за Буней, как она собирается в путь-дорогу — к своей родственнице в соседний городок Локшивку. Буня перетряхивала свою корзину, вынимала, вздыхая, два старых уцелевших платьица, грустно глядела на них, словно их носил дорогой, умерший теперь человек. У Буни обильно текли слезы.
Больше оставаться на кухне Пенек не мог. Стиснув зубы, он ушел во двор, а оттуда к Янклу на конюшню.
Там он опустился на койку Янкла, задумался и почувствовал: с отъездом Буни он останется один, точно сирота. Он расплакался. Янкл подсел к нему:
— Чего плачешь? Дурачок этакий!..
Рыдая навзрыд, едва выговаривая слова, Пенек пробормотал:
— Буня…
Янкл переспросил:
— Что Буня?
У Пенека не хватило слов объяснить Янклу, что именно он чувствует.
Он только сознался, что ему хочется плакать долго-долго и сильнее, чем он плакал до сих пор.
С распухшими от слез глазами он потом обедал на кухне. Обедали все, в последний раз вместе с Буней. Пенеку доставляло большое удовольствие есть со всеми из одной миски. В миске его ложка часто прикасалась к ложке Буни.
День был базарный, шумный. К концу дня Буня собралась уезжать. Она уже села на подводу. Вдруг кучер Янкл, кивнув головой Пенеку, отозвал его в сторону:
— Скорее! Пендрик! Иди сюда! — И торопливо сунул Пенеку в руку трехрублевку. — Поди скорее, отдай это Буне. Постой! Скажешь, это твои деньги. Отец, мол, их подарил тебе, когда уезжал.
Телега с Буней тронулась. Надвинулись сумерки. На кухне зажгли лампу. Все собрались ужинать, дожидались Янкла. Шейндл-долговязая несколько раз звала его через окно:
— Янкл, куда же вы пропали?
Янкл из конюшни не отзывался.
Поужинали без него. Пенек вышел во двор. Кругом была тишина. Стояла непроглядная тьма, — так бывает темно, когда лето уже на исходе. С неизмеримой высоты глядело множество звезд. Пенек всматривался в них. Они были холодные, равнодушные. Им было безразлично, живет Буня на свете или нет.
Из открытой конюшни доносился задумчивый напев Янкла:
Глава одиннадцатая
За несколько дней до приезда матери из-за границы вернулись с одесского лимана «дети» — Фолик и Блюма.