Как всегда в отсутствие старших, они держались гордо, самоуверенно, каждым движением подчеркивая: «Мы — любимые дети в „доме“… Мы не выродки, вроде Пенека».
Фолик — девятнадцатилетний смуглый, полный здоровья парень, как говорится, кровь с молоком, но — тугодум. Он напряженно пытается скрыть от глаз посторонних свое заикание, остатки детского недуга. От этого у него поминутно дергаются бровь и голова. Когда мать дома, она не спускает с него глаз, непрерывно напоминая:
— Фолик, не мотай головой!
Или же просто:
— Фолик!!!
Смысл окрика ему понятен.
Блюма — худенькая девочка лет пятнадцати, розовенькая, узкокостная. На лбу три тоненьких завитка. Красные жилки вьются веточками по большим белкам ее красивых, но сонных глаз.
Ее донимает зевота. Днем, вечером, дома или в гостях Блюму вдруг охватывает непреодолимое желание зевать и зевать. Началось это у нее с двенадцати лет, но врачи до сих пор не могут определить, в чем дело.
Они говорят:
— Это пустяки!
Им возражают:
— Какие же пустяки? Она непрерывно зевает!
Блюма уже знает, что постоянная зевота может помешать ей выйти замуж. У нее вошло в привычку: едва она почувствует подступающий к горлу комок, она прикрывает рот маленькой ручкой и ловит зевок в кулачок. Делает она это с большой ловкостью, точно выплевывает в руку маленький орешек. Но мать и Шейндл-важная всегда замечают это и прикрикивают на нее:
— Опять?!
Пенек хорошо изучил недостатки Фолика и Блюмы. Фолика он мысленно окрестил кличкой «Мотай-голова», Блюму — «Зевало».
За эти прозвища, за передразнивание их недостатков Фолик и Блюма незадолго до поездки на лиман сильно побили Пенека. Пенек мужественно перенес побои и тут же стал вновь передразнивать брата и сестру. Тогда Фолик, здоровенный толстяк, схватил Пенека. Стиснув его голову между своими коленями, заикаясь, как в детстве, от бешеного гнева, он насильно разжал челюсти Пенека и крикнул Блюме:
— Поди сюда! Плюнь ему в рот!
От сильного страха Пенек зажмурил глаза; он ничего не видел, он только почувствовал: два раза ему плюнули в рот. Один раз Блюма, один раз Фолик.
С тех пор вражда между Пенеком и ими ни на день не прекращалась.
С тех пор у Пенека осталось такое чувство, будто Фолик и Блюма у него во рту и он должен «выплюнуть» их.
Возвращение Фолика и Блюмы пришлось Пенеку не по вкусу. Рядом с их праздничным обликом особенно уныло выглядел его неопрятный поношенный костюмчик к вся его запущенная внешность.
К приезду Фолика и Блюмы, словно в канун праздника, проветрили отремонтированный дом, повесили портьеры, разложили дорожки. Кончилось влияние кухни в доме.
Впервые после ремонта обновили столовую. Стены, разделанные под дуб, полы, разрисованные под паркет, сверкали блестящим лаком, пахли уютом, как в новом, только что покрашенном вагоне.
Фолик и Блюма вставали поздно, подолгу засиживались в столовой за завтраком у большого круглого стола, сладко позевывали, разговаривали друг с другом со слащавым дружелюбием, дружески предупреждали друг друга о свойственных им недостатках. Когда Фолик мотал головой, Блюма его немедленно останавливала:
— Фолик!
Фолик в свою очередь, когда Блюма собиралась зевнуть, кричал:
— Опять!
Они невыносимо долго болтали обо всем, что видели на одесском лимане, в городе, в цирке, на берегу моря. В сотый раз пережевывали одно и то же, говорили нарочито громко, чтобы их слова доносились до Пенека в соседнюю комнату, чтобы этот «выродок», с которым они в ссоре, позавидовал им. Пусть вечно помнит, пусть ни на минуту не забывает:
— Тебя не любят!
— Ты ничтожество!
— Тебя ни в грош не ставят!
Но Пенек избегал их. Он редко показывался даже в передней.
С возвращением Фолика и Блюмы он сразу почувствовал: его место, угол — на кухне. Почувствовал он это бессознательно, но всем своим существом, всей силой беспомощной детской обиды. Каждая часть его тела не хотела знать о существовании «господских» комнат в доме, ноги не хотели двигаться в этом направлении, глаза — глядеть туда. На кухне он вертелся между служанками, стоя у двери, наблюдал за пылающим в печи пламенем, подолгу задумывался. Это были мысли об уходящем лете, о людях, с которыми он был связан. Задумавшись, он сидел на кухонных ступеньках, ведущих во двор и ближний сад, погружаясь в свои мечты и чувства. Он вспоминал уехавшую Буню. При воспоминании о морщинках на ее лице у Пенека замирало сердце. Он то грустил по Буне, как грустят по уехавшей матери, то мечтал о ней с непонятной стыдливой тоской. Эти чувства доставляли ему острое до боли наслаждение, он их не понимал и удивлялся им.