Теперь они больше не бегут, степенно обходят городские домишки и приближаются к лачуге, где живут родители Боруха. Дорогой Борух прихрамывает, ступает раненой ногой на пятку.
— Братец твой… — неожиданно говорит он. — Ну и гадина!
Пенек уличает себя в слабости. Вот он только что подумал: «Дал бы кто-нибудь мне кусочек хлеба, охотно съел бы», а на самом деле он не так уж проголодался. Он вспоминает: последний раз он ел рано утром. Если до завтрашнего утра он ничего есть не будет, из его рта, верно, будет так же дурно пахнуть, как изо рта сапожника Рахмиела.
— Все-таки, — говорит Борух, — я стесняюсь ходить с тобой по городу. Знаешь почему? Ты — барчук. Еще подумают, что я к тебе подлизываюсь…
Вот так сказал!
Пенек понял.
Борух и ему подобные никогда не встанут с ним на равную ногу только из-за того, что он, Пенек, один раз лишился обеда.
Все же Пенек чувствует себя чуть-чуть ближе к бедноте, живущей здесь, в этих уличках, именно потому, что он сегодня не обедал и так же голоден, как и они.
Избушка Нахмана, кажется ему, глядит на него как-то по-родственному.
Из этой изубшки, едва они туда вошли на, них пахнуло вонью загаженных детских подушек и белья. На покосившиеся окна были спущены заплатанные занавески. Нищета, словно моль, объела все в этом доме. Теперь она прочно уселась на пороге, сторожила дом, как цепная собака.
Маленький братишка Боруха болеет уже третью неделю. Он лежит поперек кровати разметавшись, почти голый. Животик у него вздутый, напряженный, ручки — как тоненькие жердочки, личико — большой желтый лимон. Нахмана нет дома, он где-то в деревне. Жена его стирает белье в корыте. Мокрым локтем она вытирает нос, поправляет выбившиеся из-под платка волосы и сразу начинает ругать Боруха за долгое отсутствие:
— Погибели на тебя нет!
— Говорила тебе, слетай мигом! А ты на целый день запропастился!
— Околеть бы вам всем — каторга настоящая! Издохну я с вами.
— Поди уж сюда, дай ногу тебе перевяжу.
— Вот там немного зерна в сумке лежит. Знаешь, что с ним делать?
Борух молчит, пока мать перевязывает ему ногу, чувствует себя виноватым, шмыгает носом. Сумку с зерном надо отнести к Алтеру Мейтесу — перемолоть в крупу. Борух быстро взваливает на себя сумку, а мать кричит ему вслед:
— Скажешь: реб Алтер, за помол отец уплатит.
Пенек не успел оглянуться, как остался один, — Борух исчез. Что ж теперь Пенеку делать?
У него сосет под ложечкой. В желудке щемит, там словно тоска какая-то переливается, подкатывает к горлу, вызывает желание глотнуть. В одном ухе сильно звенит. Что бы это значило? Неужели все от «этого»? Пенек соображает: верно, уж пять часов… С утра ничего не ел.
Если бы ему дали только взглянуть на хлеб, он, даже и не притронувшись к нему, почувствовал бы себя лучше. Пенек испытывает теперь жалость к самому себе. Это, полагает он, и есть самое худшее. Он, Пенек, ничего не стоит. Позор! Ну, в таком случае он больше не станет думать о еде. Лучше пойдет бродить один, без цели.
Пенек выскользнул из домика Нахмана. Он долго шатался по бедным окраинам, по закоулкам, где все охвачены повальной болезнью — у всех одна и та же дума: «Праздники надвигаются… Хлеба нет… Что же с нами будет?»
Пенек так бы и назвал эту повальную болезнь: «Как добыть хлеб к празднику?»
Он постоял у реки, у кузниц, заглянул в убогие, покосившиеся домишки, присматриваясь к людям, к их возне. Ему хотелось участвовать в ней, делать то же, что и все. Вернулся он домой лишь вечером. Перелез через забор, хотел тайком от Фолика и Блюмы пробраться на кухню, но вдруг изумленно остановился.
На чисто подметенном дворе горели по-праздничному оба фонаря; у открытой конюшни стояла только что распряженная новая коляска. Но это еще не все. Все окна дома, выходившие в сад и во двор, даже окна кухни, были ярко освещены. Даже удивительно: откуда в доме столько ламп?
Первая мысль Пенека: «В доме гости. Откуда же они приехали?»
Пенеку это безразлично. Если в доме гости, значит, туда ему вход запрещен. Всем своим существом он сознает: надо убираться. Он зашел на конюшню. Кучера Янкла не было. Подождал, но Янкл не являлся. Тогда Пенек прилег на койку и устремил взор на ярко горевший конюшенный фонарь, ни о чем не думая. Его убаюкивал хруст овса, который жевали лошади. Клонило ко сну от голода, и он задремал.
Позже в конюшню вошел Янкл и разбудил Пенека.
— Вставай, Пендрик! Мамаша твоя приехала!
Пенек привстал, вспомнил лицо матери и, оглушенный, снова опустился на койку Янкла. Таким оглушенным бывает ребенок, когда ему сообщают о любимой матери: