Пенек был поражен: откуда им все известно, — им известно даже то, о чем он сам успел забыть! Особенно возмутил его лавочник Арон-Янкелес — гадина, а не человек! На досках, лежавших подле его дома, Пенек с мальчишками качался всего один раз. А этому дрянному лавочнику не стыдно было все это раздуть.
— Каждую субботу после обеда, чуть прилягу отдохнуть, Пенек со своей оравой уже на моих досках. Вздремнуть не давали.
Мать спросила Пенека:
— Как ты думаешь, что из тебя выйдет?
Пенека пробирали долго, больше часа, но он слушал плохо. Он все еще думал об Ароне-Янкелесе, этом дрянном человеке, вечно хрипящем, елейно-набожном, носящем по старинному еврейскому обычаю белые чулки и туфли, об Ароне-Янкелесе с седоватой длинной бороденкой, истово раскачивающейся во время молитвы в синагоге. У него три шубы: ильковая, лисья и хорьковая. Все лето он проветривает их у себя на крылечке, сторожит как зеницу ока, сидя с богословской книгой в руках. Губы что-то шепчут, бороденка раскачивается, а шубы проветриваются.
Как-то раз Пенек увидел, что Арон-Янкелес, сидя на крыльце и карауля шубы, остановил проходящего мимо старьевщика Гершона, полупарализованного, впавшего в детство девяностолетнего старика. Старичок этот почти ничего не говорил, беспрестанно издавая звуки заболевшей индюшки: «Хлюп… хлюп… хлюп…»
Лавочник крикнул ему:
— Вот они висят, мои шубы!
Арон-Янкелес показал пальцем на себя:
— Вот видите? Душа у меня, как у всех людей, одна! А шуб — целых три! Бог благословил!
— Хлюп… хлюп… хлюп… — ответил старик.
Вслед за матерью Пенека стала пробирать сестра Шейндл-важная, но Пенек и ее плохо слушал. Ему казалось: он смог бы прекрасно подражать голосам и движениям и лавочника, и старика. Забывшись, он тут же попробовал это проделать.
Мать закричала:
— Что за гримасы! Зачем ты губы кривишь?
Пенеку грозили самыми страшными наказаниями. Ему предъявили ряд требований. Главные из них:
— Не сметь заходить к Янклу в конюшню.
— Исправно посещать хедер каждый день.
— Ежедневно старательно молиться, и притом по молитвеннику, не отделываясь заявлением: «Я уже прошептал молитву наизусть».
— Не сметь бегать за маляром, когда тебя не посылают.
— Не говорить дерзостей старшим.
— Относиться с уважением к Фолику и Блюме — они старшие, а Фолик скоро женихом станет.
Последнее требование больно кольнуло Пенека. Все же он пересилил себя и промолчал. Но вот ему предъявили последнее и самое тяжкое условие:
— Не водиться с мальчишками-«оборванцами», не бегать по уличкам окраины, где живут сапожник Рахмиел и маляр Нахман. Носа туда не показывать! Не водиться с прислугой на кухне…
Пенек почувствовал, что его грабят, у него отнимают всю прелесть жизни. Это ему не под силу!
Он задумался.
— Ну, как? — спросила мать, очевидно имея в виду последнее условие.
Пенек качнул отрицательно головой:
— Нет… Этого я не могу…
Мать взглянула на Шейндл-важную:
— Ну, вот видишь…
Обе посмотрели на него с ненавистью.
— Ступай! — сказала ему мать. — Ступай на кухню.
Пенек повернулся и не спеша поплелся на кухню. Там он обвел радостным взором всех сидевших за кухонным столом и подумал: «Они еще мои… Я не отступился от них».
От счастья у него закружилась голова. Он вприпрыжку выбежал во двор, перелез через забор и задворками помчался к отдаленному домику маляра Нахмана. Ему хотелось поскорее рассказать обо всем Боруху. Хотелось вновь взглянуть на все эти закоулки, хотелось вновь испытать греховную радость, которой его чуть-чуть было не лишили мать и Шейндл-важная.
Жалкие окраинные улички, бедные, покосившиеся домики, все, что там ни попадалось, казалось ему по-новому привлекательным, по-новому близким, — таким он все это еще никогда не видел.
Боруха он не застал. Но Нахман был дома. Маляр сидел на завалинке, озабоченный и скорбный.
Взглянув на него, Пенеку захотелось убедиться: не потерял ли он еще влечения к запретным поступкам.
Не долго думая, он выпалил:
— Мама приехала… Приходите получить свои два шестьдесят.
Несколько дней спустя приехал отец Пенека. Была пятница. Отец выглядел почти выздоровевшим. Загоревшее лицо было покрыто сеткой мелких, еле заметных морщинок.
Дом сразу наполнился суетой. Люди приходили приветствовать хозяина. У Леи и Цирель блестели слезы радости на глазах. Новая кухарка и русская прислуга казались испуганными. Иные гости прямо из кожи лезли, желая показать, как они уважают вернувшегося домой хозяина.