Тут Пенек почувствовал даже некоторое возмущение:
— Сам не может, а от других требует!
С величайшим трудом высидел он этот субботний праздник дома, терзаясь мыслью о напрасно загубленном дне.
А к вечеру, едва наступили сумерки, Пенек сразу выбежал из дому и понесся из одного конца городка в другой, рыскал по закоулкам, хотел удержать хоть кончик бесплодно потраченного дня.
В узеньких, убогих, нищих уличках его встретили сумерки, отмечавшие печальное наступление новой недели беспросветной, горькой нужды. Пенек остановился, словно впервые увидел эти улички и ему необходимо было сохранить их в памяти навсегда. Он огляделся: среди жалких, покосившихся лачуг, где уже теплились тоненькие свечечки нищеты, зажженные в честь наступающей недели, среди их колеблющегося света, бессильного против забот и тревог, лишь на мгновенье усыпленных субботним праздником, стоял высокий богатый дом — дом Михоела Левина. Его окна были ярко освещены, радостно распахнуты. Для него наступающая неделя не была омрачена предчувствиями нужды; «дом» был спокоен, удовлетворен трехрублевыми подачками, которые можно будет кинуть и набожному бедняку Ешуа Фрейдесу, и даже родной дочери.
Далеко не все в городе любят этот дом. На окраинах городка среди женщин бедноты Пенеку уже не раз приходилось слышать разговоры о «доме»:
— Одной похлебкой кормлю своих… Пошли, господи, такую жизнь Михоелу Левину…
Тем не менее в этот субботний вечер, как и всегда, разные святоши со всех концов городка тянулись поодиночке в «дом». Шли кто в надежде найти там хоть какой-нибудь заработок, кто выпить в большой передней даровой стакан чая, кто пожелать «доброй недели» Михоелу Левину, выразить уважение человеку, который учит других «подавлять плоть». Этот человек весь ушел с головой в субботние обряды, занят богословскими книгами, учеными спорами с Ешуа Фрейдесом и кассиром Мойше. Он победил в себе все суетные вожделения, все, кроме желания быть богатым.
Новые странные мысли вертелись в голове у Пенека. Слова Янкла ввергли его в мир новых ощущений. Все стало выглядеть иначе.
Вернувшись домой, Пенек застал множество людей. И они теперь выглядели иначе.
У него было такое чувство, словно все кругом дети, а он один — взрослый. Пенек растерянно остановился. Перед глазами неотступно маячило только что виденное на улице: ярко освещенный дом, окруженный догорающими свечками нищеты; в покосившихся лачугах сердито мерцают огоньки, словно проклинают муки наступающей недели. Все это показалось Пенеку непонятным сном, смысл которого он вот-вот уловит.
Внезапно среди шума разговоров и гула голосов, наполнявших комнату, к Пенеку донеслись новые, еще никогда не слышанные звуки.
— Кто это играет?
То были звуки скрипки. Они поразили Пенека. Он вспомнил, что мать привезла из-за границы скрипку в подарок Фолику. А на винокуренном заводе у контролера живет старик отец, дающий уроки музыки. Его пригласили в дом, это он сейчас играет.
В этот субботний вечер Фолик в дальней комнате брал первый урок игры на скрипке. В большой передней, у стола с огромным самоваром — такой бывает на вокзальных буфетах, — мелькали серые, будничные фигуры евреев, вхожих в «дом»: они сами наливали себе чай. В их нищенских домиках догорающие свечки проклинали муки наступающей беспросветной недели, а здесь, в «доме», обитатели этих лачуг вслушивались в звуки далекой скрипки и, умиляясь, уверяли друг друга:
— Субботний вечер скрипку любит…
— Оно и понятно — в самый раз…
— О заботах забудешь…
Люди, замученные нищетой и трудом, забывали о безвыходности своей нужды, как забывает обо всем пьяница за бутылкой вина.
Они умилялись и размякали: их дурманил «дом».
Фолик не блещет способностями — соображает туго. Всякая умственная работа дается ему с большим трудом, даже игра на скрипке.
Люди, вхожие в «дом», часто вспоминают о пиявках, которыми его лечили в детстве.
— Слишком рано их тогда сняли. Подольше бы подержать, выдающимся человеком стал бы…
Рядом с Фоликом в дальней комнате стоял отец контролера, старый человек, смахивающий на помещика, с седой окладистой бородой и желтыми усами, как у завзятого пьяницы или записного курильщика. Крепко зажмурив глаза, отбивая такт ногой и отсчитывая паузы, он дирижировал обеими руками, точно управлял целым оркестром.
— Соль… — выкрикивал он, еще сильнее зажмурив глаза. — Соль, раз, два, три, четыре… Легче смычком… Легче смычком, легче…