Мать рассказывает:
— Пришла она на кухню в прошлый четверг, принесла две корзины кур и говорит: «Хозяюшка, золотко, знаете, что я вам скажу? Каждому богатому еврею следовало бы иметь по крайней мере две сотни своих рублей!»
Наивность Вигдорихи всем нравится. В столовой все вновь содрогаются от хохота. И больше всех хозяйка «дома». В ее поблекших голубых глазах даже показываются слезы. Она верит: бог, беспрестанно ниспосылавший болезни на нее, на мужа, на детей, в конце концов обратил теперь свое внимание на раздаваемую ею щедрую милостыню и, по крайней мере временно, отвел от нее свою карающую руку: в ее семье все живы и здоровы. Именно поэтому она теперь от всей души смеется, встречая наступающую неделю. Последней карой божьей мать считает смерть Хаима. И хоть Хаим, муж падчерицы, был с нею лишь в дальнем свойстве, мать и его зачисляет в искупительные жертвы, дабы увеличить счет, предъявляемый богу. Именно поэтому она теперь относится к Цирель почти как к родной дочери.
— Подойди сюда, — обращается она ласково к вошедшей вдове, — садись ближе…
Цирель щурит близорукие глаза, вбирает полной грудью воздух, собираясь испустить привычный вздох, но удерживает его, чтобы не нарушить радостное настроение субботнего вечера. По ее телу пробегает дрожь, она плотнее кутается в свою шаль, а под шалью — так кажется Пенеку — к ней прижимается душа покойного Хаима; душа Хаима, точно маленький ребенок, ластится к Цирель: куда Цирель ни пойдет, душа Хаима плетется за ней.
С появлением Цирель беседа прерывается. Общее молчание как бы выражает сочувствие ее горю. В воздухе нависает угроза: вот-вот разговор зайдет о покойном Хаиме, о том, что он был милый, необыкновенно добрый. Пожалуй, кто-нибудь даже и заплачет, именно теперь, в субботний вечер, когда смех является залогом благополучия наступающей недели. Мать сразу находит выход из положения. Она нарочно заводит разговор на тему, которая должна заинтересовать всех, в том числе и Цирель.
Она рассказывает об отце:
— Настрадалась я с ним вдоволь за границей. В отеле до четырех часов дня из комнаты не выходил. Все сидел в молитвенном облачении за богословскими книгами. Даже и врачам не дал себя как следует осмотреть и исследовать. Все время твердил одно и то же: «Не следовало мне за границу ехать — болезнь и дома прошла бы!»
Чтобы вернуть всем радостное настроение субботнего вечера, хозяйка начинает вышучивать своего мужа, слегка передразнивая его ужимки и даже манеру говорить в нос.
— Ах, — говорит она, — озолотите меня, никуда с ним больше не поеду. По дороге стыдно было людям в глаза смотреть. Ехать с ним по железной дороге невозможно. Тащит он меня обязательно в вагон третьего класса, даже когда ехать надо всего до ближайшей станции. Выгадывает на двух билетах ровно сорок копеек. «Зачем тебе, — говорит, — второй класс: не надо людям глаза мозолить!» А в вагоне третьего класса с разными простолюдинами разговоры заводит. Однажды вижу, в вагоне к нему пристает какой-то бедный еврей, в сторону его отзывает, секретничает. Михоел, вижу, вынимает из кармана четвертной билет, отдает этому голодранцу и возвращается ко мне какой-то рассеянный. «В чем дело? — спрашиваю я. — Зачем ты четвертную отдал? Мелочи для этого голодранца у тебя не нашлось, что ли?» — «Нет, — говорит он, — ты не знаешь, кто он. Это известный Лейбиш Звенигородский. Маклер он. В прошлом году на ярмарке в Киеве он меня изругал во всеуслышание на главной улице». — «За что же он ругал тебя?» — спрашиваю я. «В том-то и дело — сейчас он сознался: кто-то из моих врагов уплатил ему десять рублей, чтобы он на улице меня обругал». — «Ах, так, — пробую я догадаться, — значит, ты ему теперь заплатил, чтобы он тебя больше не ругал?» — «Нет, — отмахивается мой Михоел, — теперь он, видно, будет меня ругать еще больше: он ведь убедился, что это выгодно, — ему платят обе стороны».
Пенеку не все понятно: зачем в конце концов отец уплатил этому «голодранцу» двадцать пять рублей? Неужели затем только, чтоб тот ругал его еще больше?
Хотя мать и вышучивает отца, насмешливо передразнивая, как он на вокзале, уклоняясь от услуг носильщиков, сам носится с чемоданами по платформе, как морит себя голодом в дорогих отелях, — во всем этом, даже в насмешливом подражании манере Михоела говорить в нос, — чувствуется восторженная хвала отцу, его «светлой голове». Мать, видно, хочет показать его именно таким: «скуп на копейку» во всем, что касается себя, но «щедр на сотню», когда дело идет о ближнем.