— С винокуренного завода уже уехали все служащие. Остался один только Эйсман, не найдет себе никак другой работы. Засидится на заводе, пожалуй, до того, что его выгонят оттуда. Другого исхода у него, впрочем, нет.
Лежа под кустом на животе, Пенек, не отрывая глаз от девочки, разглядывал ее лицо сквозь листву деревьев и чувствовал: его неудержимо манит к себе ее широкий рот с тонкими губками… Даже стыдно! Еще хорошо, что никто об этом не знает.
И еще он чувствовал, что Маня — его злейший враг. Посмотрит она на него — взгляд ее становится странным, словно Пенек не живой человек, а какой-то неодушевленный предмет. Она даже не спрашивает, кто он такой. А с Иослом, мальчиком винокура, она дружит, Пенек знает, ему говорил об этом Борух.
А сейчас ему казалось, что лесные ароматы и птичье щебетанье — все это исходит от Мани. По ночам он часто видит ее во сне. Он вспоминает ее и тогда, когда идет вместе с Борухом навестить Иосла. В глубине души таится надежда увидеть на заводе Маню, хоть издали, мимоходом. Ну хорошо, пусть будет так… Все хорошие поступки, которые Пенек когда-либо совершит, также будут исходить от нее, как сейчас вот эти ароматы леса и щебетанье птиц. Пенеку хотелось бы тут же, на месте, совершить что-то значительное… Нет, дольше лежать за кустом невмоготу. Уж лучше он удерет отсюда!
Он быстро выбрался из-за куста и стремглав понесся вниз с горы, к городку. Там он кому-нибудь расскажет обо всем, обо всем…
Но кому?
Боруху?
Нет уж, конечно, не ему!
Иослу?
Нет, никоим образом!
Никому, никому он об этом не расскажет, — и баста!
Однако в тот же день в сумерки он рассказал обо всем кучеру Янклу.
Оба — и он и Янкл — лежали на уютной койке в конюшне, Янкл — спиной к Пенеку.
Янкл спросил:
— А что ты сделал бы, если б подошел к ней близко?
От этого вопроса у Пенека сильней забилось сердце.
Янкл спросил:
— Скажи, малыш, что бы ты сделал? Верно, взял бы ее за руки? Погладил бы?
Пенек страшно смутился, молчал, представил себе руку Мани: мягкую, узкую, кожа как шелк.
Янкл:
— Скажи правду! Обнял бы ее?
Сердце Пенека забилось еще тревожнее.
Янкл не отставал:
— Сознайся! Поцеловал бы ее?
Пенек мысленно увидел Маню близко, очень близко, почти почувствовал прикосновение ее тонких губ, У него не было силы ответить. Он замер.
Янкл задумался. Пенек просунул руку Янклу под бок и прижался своей костлявой грудью к его спине.
— Перестань ты, шалунишка! — сказал Янкл. — Не щекочи. — И тут же пробормотал: — А кто знает? Может, когда-нибудь на ней женишься?
Пенеку стало невмоготу. Почувствовав, как что-то подступает к горлу, он резко повернулся лицом к стене. Из глаз брызнули слезы.
Янкл спросил:
— Чего плачешь, дурачок?
— Не-не-не знаю, — всхлипывал Пенек.
— Как же не знаешь?
Пенек сдавленно прохрипел:
— Боюсь!
Янкл спросил:
— Кого? Вот этой Мани боишься?
Тут Янкла позвали в дом и велели запрячь новую коляску, чтобы отвезти домой Шейндл-важную. Янклу это распоряжение было не по душе, особенно приказание «запрячь обязательно новую коляску».
Он проворчал:
— Еще новую коляску для нее! Много чести будет…
И как бы назло всем стал медленно закладывать старый, обшарпанный тарантас.
Глава четырнадцатая
Наступило время расплаты. Надвинулось втихомолку, без малейшего предупреждения, без всяких оговорок, словно Пенека карала сама жизнь.
Началось с того, что Фолику и Блюме заказали к празднику новые костюмы. О родителях и говорить нечего. Даже прислугам купили обновку. Показывая им подарки, спрашивали как бы нарочно, чтоб их смутить:
— Нравится?
А Пенеку ничего не сшили, словно он и не существовал на свете. Даже пары новых башмаков не купили.
Пенек видит: к празднику Нового года все в доме становятся значительными, важными, каждый заново занимает свое особое место в жизни.
Шутка ли, такой праздник!
Приходят портные, сапожники, измеряют человека вдоль и поперек — и рост, и ширину плеч, и размер ноги. А у каждой ноги, замечает Пенек, своя повадка: начнешь ее обмерять со всех сторон, а она и заважничает — почувствует себя именинницей. И наоборот: нога, с которой даже накануне праздника не снимают мерки, никому не нужна, она словно никчемная.
Пенек взглянул на свой потрепанный костюмчик, серый, облезлый, покрытый пятнами, — и сразу почувствовал себя униженным. Однако не до такой степени, чтобы окончательно пасть духом.