Он сделал еще несколько замечаний насчет только что выслушанной речи, сказал с улыбкой и об ее молодой пылкости. Затем опять повернулся к рябенькому члену комитета:
— Товарищ Коба, твое мнение?
Кауров ожидал, что его старший товарищ, умевший убедительно отстаивать свою правоту, развернет сейчас ряд доказательств в подкрепление их общей позиции.
Но Коба преспокойно выговорил:
— Я не возражаю. Пусть Вахтанг останется членом комитета.
Кауров был ошеломлен. Слегка румянившиеся его щеки вдруг густо покраснели. В ушах зашумело от прилившей крови. Смятение помешало ему что-либо сказать. Он лишь воззрился на Кобу, который с еле приметной усмешкой выдержал негодующий взгляд. Дальнейшего обсуждения Кауров почти не слышал, не мог сосредоточиться.
Вскоре стали поодиночке расходиться. Ушел и Папаша. В комнате остались только двое — Алексей и Коба. Наконец-то можно дать себе волю.
— Коба, как это понимать? Ты меня предал!
Низенький оборвыш твердым шагом приблизился к столу. Сказал:
— Я не буду из-за одного человека, какого-то Вахтанга, ссориться с Союзным комитетом.
Под рукой Каурова на столе стояла лампа. Не раздумывая, он ее схватил и швырнул в Кобу.
(…Рассказывая об этом мне спустя пять с половиной десятилетий, Алексей Платонович пояснил:
— Я тогда был наивным, невинным мальчишкой. Воистину простаком революции. Не имел понятия о таких подлых вещах…)
Тусклоглазый гость обладал, однако, быстрой реакцией, сумел увернуться, Разбилось со звоном стекло, по желтым половицам растекся керосин. Коба не утратил спокойствия, иронически прокомментировал:
— Хорошо, что не была зажжена. А то сгорел бы дом.
— Но где же, — выпаливал Кауров, — где твои слова: «открытая дверь на улицу»? Где твои принципы?
— При мне. Мы свое проведем. Изолируем Вахтанга. Не будем с ним считаться.
— Почему же ты не посоветовался со мной?
Ответ был холоден:
— Не нахожу нужным советоваться о том, что признаю правильным.
Словно бы поставив на этом точку, Коба затем спокойно заговорил:
— Библиотека, наверное, у твоего отца богатая. Я посмотрю. Не возражаешь?
— Можешь не спрашивать, — буркнул Кауров.
Коба пошел в кабинет, где располагались книжные шкафы. Переживая обиду, Платоныч остался в своем кабинете. Минул, по меньшей мере, час. Что же там Коба? Кауров заглянул в отцовскую благолепную обитель.
Маленький грузин в заношенном с разлохмаченными обшлагами пиджаке сидел за обширным письменным столом, куда наложил извлеченные с полок книги. Дымя самокруткой, сбрасывая без церемоний пепел на ковер, он склонился над большого формата объемистым томом. Это был один из годовых комплектов «Правительственного вестника» — в доме полковника Каурова хранились переплетенные в кожу подборки этого издания за много-много лет.
— Нехорошо, Того! — бросил через плечо гость. — Владеешь такой вещью и молчишь. Не по-товарищески поступаешь.
— Пожалуйста. Читай, читай.
Коба снова подался к тридцатилетней давности столбцам, содержащим полный текст судебных заседаний по делу студента-революционера Нечаева, родоначальника так называемой нечаевщины, исповедовавшего: цель оправдывает средства.
Еще некоторое время Коба провел за чтением. Потом, не прощаясь, неслышно исчез.
Том «Правительственного вестника» остался на письменном столе. Прибирая за ушедшим, Платоныч полистал прочитанные Кобой страницы. На полях виднелись вдавлины, оттиснутые твердым ногтем, — этак Коба кое-что пометил. Светловолосый юноша недовольно рассматривал эти врезавшиеся в бумагу следы ногтя. Черт возьми, что за дикарская манера портить книгу!
Впоследствии Платоныча потянуло внимательнее рассмотреть строки, отчеркнутые Кобой. Фигурировавший в деле «Катехизис революционера» был особенно уснащен метами. Одна за другой следовали борозды, вонзившиеся сбочь столбца.
…Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни чувств, ни прнвязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией.
…Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что помешает ему.
…Он не революционер, если ему чего-либо жаль в этом мире. Тем хуже для него, если у него есть родственные, дружеские и любовные отношения: он не революционер, если они могут остановить его руку…
А вот ноготь Кобы прошелся уже не на полях, а под строкой. Тут очередной пункт катехизиса начинался так: революционер презирает всякое доктринерство и отказывается от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям.
Далее шли строки: он изучает денно и нощно живую науку — людей, характер, положения…
Под эту-то фразу — во всю ее длину — была всажена резкая черта. Странно. Почему именно это выделил Коба? Да, живая наука, видимо, по сердцу ему, воистину сыну угнетенных, родившемуся среди бедняков. К тому же он, лишь подвернется случай, всюду впитывает, вбирает образование. Ну, а манера пускать в ход свой крепкий ноготь… Э, простим это ему.
13
Коба в Кутаисе жил отшельником. Менял ночевки. Никому не сообщал об очередном своем местопребывании. Мог поспать и на земле под южным небом. Изредка брился, потом вновь зарастал. Иногда где-нибудь ему простирывали рубаху, давали на смену пару белья. Равнодушный к житейским удобствам, он внешностью, повадкой как бы олицетворял девиз: «Ничего для себя!»
Созданный в Кутаисе новый комитет объявил о себе листовкой, которую написал Коба. В городе жарче заполыхали политические страсти. Устраивались дискуссии на нелегальных собраниях. Главным оратором большевиков выступал опять же Коба.
Красноречием он не отличался, рассуждал холодно, без взблесков страсти, но разил оппонентов ясностью, четкостью мысли, силой логики, аргументации. Форма изложения была популярной, простой. Горячности он противопоставлял спокойствие. Это действовало. Его слово с трибуны было уверенным, убедительным, целеустремленным. Самые едкие реплики не выводили Кобу из себя. Полемизируя, он постоянно имел в виду не столько противника, сколько аудиторию. Говорил для нее.
Его речь не сверкала и обширностью познаний, образованностью, однако то, чем он владел, было усвоено им ясно, твердо, до корня. Зная немногое, он этим малым искусно оперировал.
В боковом кармане изношенного его пиджака неизменно хранилась книга Ленина «Что делать?». Среди живших в ту пору марксистов Ленин был единственным, чьему авторитету поклонялся Коба. Ни одно выступление Кобы против меньшевиков не обходилось без цитирования строк из этой книги. Он легко находил нужные выдержки, во всеуслышание прочитывал, почти не заглядывая в текст, вероятно, многие страницы были ему известны наизусть. И он раздельно, без спешки оглашал мысли Ленина о тайной, сплоченной организации профессиональных революционеров, все равно, студенты они или рабочие, организации, которая перевернет Россию…
— Такая организация, — твердо заявлял он, — решит все задачи, которые нам ставит история, И вновь цитировал:«…начиная от спасенья чести, престижа и преемственности партии в момент наибольшего «угнетения» и кончая подготовкой, назначением и проведением всенародного вооруженного восстания».
Каурову запомнилось, как на одном собрании кто-то, поднявшись, крикнул докладчику-Кобе, державшему книгу Ленина в руке:
— Слушай, продай мне этот справочник, хорошие деньги дам. Нет там рецепта, как вылечить мою бабушку от изжоги?
Глаза Кобы пожелтели, разрез век расширился, несколько секунд выкрикнувшего пронзал недвижный взгляд. И лишь затем Коба парировал:
— Насчет твоей бабушки в этой книге ничего не сказано, но о том, как лечить тебя от измены пролетариату, тут говорится.