- Вот так. И скачут, и скачут, скачут, все вверх, вверх, вверх, а другие руки держат так: - она опустила руки вдоль бедер, прижала их к ним. - А другие поют. И так долго-долго, пока не устанут, а устанут - тогда только поют. Я смотрела через окошко. - Так как на его лице, видимо, было удивление и даже сомнение, она стала заверять его: - Честное слово, Андрюш. Вот тебе самое честное комсомольское слово. Ты мне веришь?
Поверить в это было трудно. Нелепо было верить, что кто-то может молиться, подскакивая от пола вверх. Но он сказал: «Верю», считая, что врать Мария не станет, считая, что она и не перепутала ничего, потому что это так хорошо ей запомнилось.
Мария уселась поудобней, вздохнула раз и два, и три, наверное, вспоминая детство, но уже и сопрягая его с той жизнью, которой ей пришлось жить в армии и на фронте, подперла щеку ладонью, а локоть поставила на колено. Ее круглое, курносое, с маленькими серыми глазами лицо было задумчивым. Она смотрела на него и молчала. И он тоже молчал, взяв кружку и попивая из нее.
Потом она закончила свою мысль.
- Я глядела-глядела на тебя, думая, на кого же ты похож? Все никак не могла вспомнить. А потом вспомнила. Тут, - она протянула руку и провела у него посередине лба сверху вниз, - строгость. Тут, - она притронулась к концам его губ, - тоже строгость, - А тут, - она притронулась к его векам, - доброе. Как у них. Когда ты будешь старый, ты будешь красивый… Да, Андрюш.
«Доживешь тут до старости! - подумал он. - Черт те что… До завтра бы дожить…»
Когда подтаивало, и можно было найти лужицу, и посмотреться в нее, он, сняв шапку, опускался на колени и видел в лужице какого-то странного мужика с запавшими глазами, хмурым лбом и скорбным ртом, спрятанным в черно-рыжих усах и бороде.
Помолчав, он говорил этому мужику:
- Ну что, Андрей сын Васильев, пока еще все вмоготу? Аль ужо гнешьси? Ты этого дела не моги! Давай держись! Доржись, паря!
Почему он говорил со своим отражением на каком-то диалекте, он и сам не знал, лишь полагая, что это в нем говорит какой-то прапредок, живший в тех местах, где люди так вот и говорили: «ужо», «гнешьси», «доржись», «паря».
Он давил в себе вздох.
- Так если бы я был не один! Если бы кто-то был со мной! Хоть кто-нибудь! Хоть кто!
- Тяжко оно, конешно, когда как одинокий Зверь…
- Как одинокий Человек! - поправлялся он.
- Ты теперь как этот, как Робинзон…
- Да, хорош Робинзон! - возражал он. - Ни тебе козы, ни тем более Пятницы. И никто не спрыгнул… - Он не раз думал, почему же так получилось, что никто за ним не спрыгнул.
Он прикидывал возможность заметить с тамбура, как человек, выпрыгнув из вагона, летит под откос, и решил, что, конечно, если охрана не спит, то заметит, потому что было светло и потому что, падая, катясь по насыпи, ломая кусты под ней, человек неизбежно наделает шума, и шум этот привлечет внимание охраны. Кроме того, даже если бы охранники смотрели прямо назад, на убегающие от них рельсы и шпалы, все-таки боковым зрением они бы захватывали и откосы насыпи и неизбежно увидели бы катившегося о откоса человека.
Кто мог катиться в серой шинели? Конечно, пленный! Что должна была сделать охрана в этом случае? Дать по нему несколько очередей и сразу же повиснуть на тамбурных ручках, чтобы посмотреть вдоль поезда. В том варианте побега, который выбрал майор, не было нужды даже заглядывать на крышу - дырка-то в стене вагона со ступеньки тамбура виднелась хорошо! Конвоиры сразу же начали стрелять или вдоль вагонов, чтобы не дать прыгать, или в тех, кто только высовывался из дыры, или прямо в эту дыру, да и рядом с ней в стенку, чтобы отогнать от дыры тех, кто был рядом с ней, да и вообще, чтобы пленные забились по углам или легли на пол.
Но все-таки, решил он, прежде чем конвоиры заметили его, прыгнувшего первым, прежде чем они отстрелялись по нему, а потом рванулись к ступенькам тамбура, чтобы посмотреть вдоль состава и увидеть, что пленные прыгают через эту дыру, прошло сколько-то секунд. И если бы пленные прыгали бы, как сказал майор, «как горох», один за одним, без задержки: секунда - высунуться, секунда - глянуть под откос, секунда - оттолкнуться от вагона, если бы они так прыгали, пусть не все бы, но сколько-то их успело бы выпрыгнуть. Да если еще учесть, что со ступеньки, держась одной рукой на ходу поезда, конвоирам было не очень-то легко и стрелять по дыре, то у других пленных оставался шанс рискнуть, как только бы конвоиры перестали стрелять. А непрерывно стрелять они могли тоже секунды: их «шмайссеры» заряжались магазином всего на три десятка патронов! Словом, шансы на побег были, но что-то в вагоне произошло, что именно - он мог никогда и не узнать. Может, сапер струсил, может, кто-то хотел оттолкнуть его и прыгнуть раньше, может, кого-то застрелили прямо в дыре и он загородил ее своим телом, отчего и получилась задержка. Не драгоценные секунды были потеряны, и никто за ним не прыгнул, конвоиры, отстрелявшись по нему, взяли под прицел дырку, поезд ушел далеко, и он остался один.