Комната, примыкающая к спальням Грунте и Зальтнера. была своеобразно приспособлена для общения марсиан с людьми. Так как Грунте и Зальтнер плохо переносили ослабленное тяготение, необходимое марсианам для легкости движения, комната была разделена на две части, что отмечалось линией на полу, или как говорил Зальтнер "чертою". В то время, как в части зала, примыкающей к жилым комнатам людей, абарический аппарат был выключен, на другой половине действовала потребная для марсиан сила "противотяготения". Там располагались марсиане, когда приходили в гости к немцам. Немцы на своей половине постарались устроиться по своему вкусу насколько это позволяли мебель, охотно предоставленная марсианами, и те немногие вещи, которые у них уцелели. Разумеется, это устройство ограничилось тем, что туда перенесли рабочий стол, несколько книг, письменные принадлежности и инструменты, потому что в этом отношении люди не могли отказаться от своих привычек. Что же касается других условий повседневной жизни, то они не только вполне освоились с приспособлениями и обычаями марсиан, но даже находили их настолько более совершенными и приятными, что часто раздумывали над тем, как бы перенести все эти удобства к себе на родину.
Зальтнер, разыскав в уцелевших вещах свой фотографический аппарат, не успевал делать снимки с различных предметов марсианской утвари, со своеобразных украшений, картин, произведений искусства и комнатных растений. Особенно усердно изучал он автоматы, стараясь постигнуть их устройство и требуя все новых объяснений.
Обычно в этих делах его советчицей была всегда жизнерадостная Зэ, так мило встретившая его первое пробуждение. Она проводила большую часть дня в этой общей зале и по отношению к гостям до известной степени выполняла роль хозяйки дома. Что же касается Ла, то ее Зальтнер видел довольно редко, обыкновенно только по вечерам, когда собиралось более многочисленное марсианское общество. И тогда она больше держалась в стороне, хотя Зальтнер часто чувствовал на себе задумчивый взгляд ее больших глаз. Но зачастую она прерывала его оживленную беседу с Зэ какой-нибудь насмешкой.
Так как разговаривали большей частью при открытых телефонных дверцах, то можно было, когда вздумается, слушать разговоры и принимать в них участие из другой комнаты. Поэтому никого не удивляло, если в беседу врывалось замечание какого-нибудь неожиданного слушателя. И точно так же не принято было обижаться, если кто-нибудь закрывал у себя дверцу телефона.
Уроки Зальтнера с Ла не возобновлялись, так как Ла, после пережитого ею потрясения, в течение нескольких дней нуждалась в полном покое, а когда она выздоровела, взаимное понимание между людьми и марсианами уже почти наладилось. Но и она использовала вынужденный досуг и вполне изучила не только маленький словарь Элля, но и те немногие справочники, которые нашлись у воздухоплавателей.
Несмотря на впечатление, производимое прелестной Зэ на чувствительное сердце Зальтнера, его мысли всегда возвращались к более тихой, нежной Ла, и он всегда испытывал легкое разочарование, когда, войдя в комнату, не заставал ее там. Но часто он слышал ее глубокий голос и тем сильнее сожалел о том, что не видит ее.
Сдержанность Ла была умышленна. С тех пор, как Ла и Зэ свыклись с мыслью о том, что человек тоже может влюбиться, для них стало совершенно ясно, что обе они представляют для сердца Зальтнера неотвратимую опасность. Но Ла не могла воспринимать беззаботно то, что так смешило и забавляло Зэ. Однажды этот "бедный человек", с которым так весело болтала Зэ, явился ей в совсем ином свете, в родной ему стихии, где он совершал то, что превосходило все возможности нумэ.
Она не могла забыть той минуты, когда в его сильных объятиях почувствовала себя спасенной от неминуемой гибели. И вот она все время сознавала, что хотя он только игрушка в руках марсиан, только человек, но он все же свободное живое существо и если не ровня им по духу, то, быть может, ровня по сердцу. Сострадание двоилось в ее душе, - ей не хотелось обижать Зальтнера холодностью и сдержанностью, но вместе с тем она боялась пробудить в нем чувства, которые могли бы доставить ему еще больше страданий. Как знать, чтo может испытывать человеческое сердце? Быть может, люди умеют гораздо сильнее чувствовать, чем мыслить? Она была слишком благодарна Зальтнеру, чтобы не призадуматься над его положением, но он этого, конечно, не понимал. Что же делать?
Если бы Зальтнер был марсианином, Ла нечего было бы опасаться. Тогда бы он знал, что ее приветливость и даже нежность не что иное, как прекрасная игра умиленных чувств, которая никак не может нарушать свободы личности. Но что при таких обстоятельствах должен был думать человек? Могла ли она быть уверена, что у людей такие же нравы? И поймет ли он, чтo раз навсегда отделяет человека, дикого обитателя Земли, от ясной свободы благородного нумэ? Но не подвергнется ли он близ другой той самой опасности, от которой она так старается его уберечь?
Зэ только смеялась, когда Ла делилась с нею своими сомнениями.
- Ты слишком рассудительна, Ла,-говорила она. - Послушай же, ведь это только человек! Ведь это страшно смешно, когда он изо всех сил старается быть таким любезным.
- Ты же не знаешь, так же ли ему смешно, как тебе. Зверь, которого мы дразним, с виду часто кажется нам забавным, я все-таки я всегда при этом думаю, что он может жестоко страдать. А человек ведь не только смешон...
- Я, конечно, не видела его в ледяной яме, но думаю, что о нем тебе беспокоиться нечего. Но если это тебя тревожит, то легко можно дать ему понять, как мы к этому относимся.
- Мне не хочется его обижать.
- Зачем же? Будем действовать сообща; мы обе его "свяжем".
- Думаешь ли ты, что человек способен понять такую игру?
- Да, если уже он настолько глуп...
- Ведь мы ровно ничего не знаем о воззрениях...
- Так вот и будем обучаться втроем. Жаль, что этот чопорный Грунте не может участвовать в нашей игре. Что же, ты согласна?
- Я еще подумаю об этом.
Ла вернулась к своим занятиям. Зэ отправилась в приемный зал, где застала Зальтнера за рисованием.
- Если мне с моими рисунками удастся благополучно вернуться в Германию, - весело воскликнул он, - моя карьера обеспечена. Начнется мода на все марсианское. Я открою базар марсианских товаров. Жаль только, что у нас не будет вашего сырья. Вот, например, что это за чудесная ткань, из которой сделан ваш шарф? Весь он заткан сверкающими звездами, нигде не соприкасающимися друг с другом, и нигде не видно основы этой ткани. Кажется, что вокруг вас витает облако искр.
- Так оно и есть, - смеясь отвечала Зэ, - только оно не жжет, можете смело дотронуться. Но извольте сами подойти ко мне, потому что я не могу перешагнуть за черту.
Зэ сидела на одном из тех низеньких диванчиков, которые так любят марсиане, и занималась химическим рукоделием. Зальтнер в это время стоял у своего самодельного рабочего стола. Он отложил карандаш и направился к Зэ, а она вплотную придвинула свой диванчик к черте, разделяющей комнату.
- Дайте-ка ваши руки, - сказала Зэ. Она взяла конец длинного шарфа и связала им руки Зальтнера. Даже теперь ткани точно не было. Казалось, будто поток светлых искр струится вокруг его рук.
- Ощущаете ли вы что-нибудь? - спросила она.
- Теперь, когда вы не касаетесь меня пальцами, ничего не чувствую. Разве эта ткань вообще не осязаема?
- Во всяком случае, ее нельзя осязать грубыми человеческими руками
Зальтнер поднес связанные шарфом руки к своим губам.
- Но губами я все-таки чувствую, что между моим ртом и руками что-то есть.
- А ну-ка напрягите всю свою гигантскую силу и попытайтесь разъединить руки.
- Но мне жалко этого чудесного шарфа.
- А все-таки попробуйте.
Зальтнер стал выдергивать руки, но чем сильнее он дергал, тем туже затягивался узел, и тут он заметил, что маленькие звездочки впиваются в его кожу.