«Клянусь отрезанным посохом великомученика Пантелеймона, я научился изгонять бесов!» – возликовал отец Епифан.
Потом он поднял гармонь и отнес ее в дом.
«Наверное, юродивый в подарок оставил, вспомнив, что мою недавно тиснули… Ох, жаден, жаден припадочный… Вон как с вещью трудно расстается».
* * *
Меделинский картель, в штатном шалопутовском составе, завершал традиционный утренний променад по деревенским огородам. Ни мака, ни конопли, на худой конец, студенты факультета ботаники так и не обнаружили.
– В Лумумбу мать! – высказал по этому поводу свое мнение опаленный жизнью Педро.
– …ети-и! – дополнил его размышление хромоногий латинос.
– Вот еще один придурок! – разглядывал бригадир заплаканного человека в плаще.
– И я двоих видел, – подхватил руководящую мысль хромоногий. – Один все яму копает, а другой селекционер, как кочан капусты, в грядке сидит и жучков собирает… Не страна – а умора! – подошли они к дому священника.
– Местный падра тут живет, – перекрестился бригадир меделинского картеля, когда вновь заметил странную личность в плаще и с каким-то объемным предметом в руках.
Чуть раньше, двое фээсбэшников, оставив Буратино сторожить палатку и вещи и вооружившись на всякий случай пистолетами, решили провести разведывательный рейд по местам дислокации потенциального противника.
Но так как форсировать Глюкалку вплавь не хотелось, надумали переправиться на Мишаниной яхте, для чего и пошли к его сторожке.
Калитка оказалась на запоре.
– Эй, еге-е-рь! – что есть мочи заорал Крутой.
– Не так! – остудил его Железнов и в свою очередь, подставив ладони ко рту, завопил дуриком:
– Го-о-о-спо-о-о-ди-и-н шки-и-пе-е-р!
Бобик, отбежав подальше от калитки – как бы не вышибли, озорники, а то ведь и придавить может, – залился истошным лаем.
Возникший на наблюдательном пункте Ероха в сердцах плюнул: «Шляются по брадобреям, а мне тут одному избу обороняй…»
Вышедший с ружьем на крыльцо Мишаня, зевнув, пальнул для острастки в воздух:
– Кто-о тут в лесу балует? – заревел он спросонок. – Всем кровя-а пущу-у, – однако враз успокоился, заметив стоявшую у калитки сладкую парочку. – Чего надо, путешественники?
– Лодка позарез нужна, вот тебя и зовем, а ты тут стрельбу затеял… Выручай, братан!
«Тамбовский дятел тебе братан!» – зевнул Мишаня.
– Мы пятьдесят рублей заплатим, если на тот берег перевезешь, – помахал бумажкой Крутой. – Рано нам еще раскрываться, – шепнул коллеге.
– Так бы сразу и сказали-и, – пошел за ключами от замка с цепью. – Но обратно я вас не повезу…
– Да нам сразу и не надо… Лодку оставь, мы сами подгребем. Вот еще купюра, покруче первой, – помахав стольником, развеял возникшие было возражения.
«Пожалуй, несмотря на митяевское кидало, я немного приподнялся», – на равных с двигателем трехпалубного парохода работал веслами Мишаня, в результате чего лодка далеко выскочила на берег.
Пожав друг другу руки, абориген и пилигримы разбежались в разные стороны.
Попав домой, человек в плаще упал на колени и за неимением иконы долго бился лбом перед пришпиленной к стене картинкой из журнала «Огонек», на которой Иван Грозный охреначил посохом неслуха сынулю.
– Душегуб я и изверг, – скрежетал он зубами.
Через полчаса, проломив лбом половицу, немного успокоился и поднялся с колен.
– Tьфу на вас! – плюнул на свое отражение в мутном зеркале с усами на маковке и, увидев связанные шнурком копыта, стал ими колошматить Ивана Грозного.
Измочалив тирана до самой штукатурки, отбросил копыта, перекрестился на угол, повесил через плечо под плащом казацкую саблю, взял отбитую у скотника Митяя гармонь и пошел каяться к батюшке Епифану.
Солнце светило у него над головой, ангелы дули во серебряные трубы на облаке, а архангел Михаил подыгрывал им на гармони, звуки которой больше не приводили бывшего маньяка в бешенство.
А где-то там, глубоко под землей, он видел чертей, растапливавших котел и точивших на него свои вилы.
Человек в плаще поднял глаза вверх, к небесам, и заслушался заливистыми переборами божественной гармони.
Когда глаза его опустились к земле, смуглые черти в коротких штанишках, из-под которых торчали волосатые ноги, были тут как тут, и хромоногий чертенок чего-то говорил уродливому чертяке с опаленными адским пламенем бровями и волосами, тыча в него пальцем.
– Педро, сюда опять прется этот юродивый, – указал на раскаявшегося грешника хромой латинос и ахнул, увидев в руках клинического идиота гармонь с какими-то царапинами наверху.