Это совсем не в его характере — на полуслове прервать свои мысли. Или он боится, чтобы я не начал расспрашивать его о «нервной системе Павлова», или смертельно устал. Правда, Юрке сейчас можно немножко вздремнуть. А мне скоро снова в машину, на рацию: Кохов приказал вызывать штаб полка через каждые двадцать минут, и мы делаем это по очереди.
Снаружи, из-за брезента, доносятся тревожные настороженные голоса. Они заставляют невольно прислушаться. Один из них басовитый, раскатистый, другой — тенорок. И оба знакомые. Это комбат и начальник разведки. Если приподняться, отодвинуть брезент и просунуть между гусеницами руку, до них, наверное, можно дотянуться.
— По данным разведки корпуса, немцы намерены предпринять контратаку именно здесь. Не дай бог, если они ударят с этого фланга.
Узнаю голос Кохова — не совсем четко получается у него буква «р». Видимо, оба они склонились над картой: слышно, как шелестит бумага.
— Тут со стороны балки никакого охранения нет. Вот видишь дорогу… Вечером по ней двигалась мотопехота противника. В сторону Омель-города прошли три танка. Кстати, от этого шляха до нас полтора километра. Почти прямая наводка… А прикрытия нет и пока не предвидится…
Длительное молчание. А это уже голос комбата:
— Саперам не обещали подкрепление?
— Наоборот, сказали, чтоб на себя надеялись и больше ни на кого… Знаешь, Грибан, как сейчас выглядит наша батарея? Как колобок на носу у лисы. Помнишь его последнюю песенку?
— Помню. Только колобок-то стальной… Не по зубам будет фрицам. Челюсти обломают…
Я толкаю Юрку спиной.
— Ты слышишь?
— А ты тоже подслушиваешь? — Наверное, у него удивленное лицо. Стаскивая с меня шинель, Смыслов переворачивается на спину и шипит мне в ухо:
— Тише…
Мы умолкаем, напряженно вслушиваемся в каждую фразу. Кохов опять начинает горячиться, как недавно в машине:
— По-моему, мы должны сами принять решение. Мы имеем на это право.
— Решение уже принято командиром полка. Удерживать высотку. Он сказал, что она ключ ко всей обороне. А приказы не обсуждают.
— Но ведь ключ может оказаться в таком замочке, из которого его никто не вытащит. Еще неизвестно, что случилось в Нерубайке со штабом, а мы ждем указаний. От кого ждем?.. Слушай, Грибан… По-моему, надо пойти кому-то из нас к соседям. У командира саперного батальона должна быть телефонная связь со штабом бригады, через него и свяжемся с полком — со штабом, если он уцелел, или с тыловиками.
— Вот об этом стоит подумать…
Снаружи доносятся отзвуки перестрелки. Стреляют недалеко. Даже здесь, под брезентовым пологом, отчетливо слышно, как вплетаются в трескучие автоматные переборы хлопки винтовочных выстрелов.
С хрустом откидывается смерзшийся брезент. В темноте щели вырастает расплывчатый силуэт Кохова.
— Быстро в машину! — кричит капитан срывающимся голосом.
— Быстро! Быстрее! — выкрикивает он, нервно оглядываясь по сторонам.
Вслед за Юркой и Левиным на корточках выбираюсь наружу, волоча шинель по оттаявшему песку.
— Нужна связь со штабом! Попробуйте снова! Немедленно! — Лицо у Кохова белое. Глаза лихорадочно блестят. — Дорохов, исполняй!
Смыслову остаться со мной, — кричит он Юрке, напяливающему шинель.
Лезу на самоходку. В машине все на местах. Грибан, низко пригнувшись, боком выбирается из-за орудия, освобождает мне место у рации.
— Долго возитесь, — недовольно ворчит комбат. — Вызывайте скорее.
Включаю питание. Зеленый глаз индикатора начинает знакомо подмигивать. Он словно живой: то вдруг расширяется до предела, то сужается, превращаясь в точку.
— Солнце! Солнце! Я Луна-четыре!..
В нашей ГВШРС — Горьковской военшколе радиоспециалистов мне всегда везло на напарников, с которыми предстояло устанавливать связь. По радиосвязи у меня были сплошные пятерки. «Пусть же и здесь повезет…»
Передаю позывные. Умоляю «Солнце» откликнуться. Повторяю вызов еще и еще. Зеленый зрачок то замирает от удивления, то вспыхивает на полную яркость. «Наверное, и мои зрачки играют так же, как он: от нетерпения им впору позеленеть».
Снова, в который раз, переключаю рацию на прием и чуть не подпрыгиваю от радости на клеенчатом откидном сиденье. Приглушенная расстоянием певучая речь Павлика Журавлева, сдобренная характерным белорусским акцентом, звучит в наушниках бодрящей, радостной музыкой. Она мигом сгоняет с меня остатки сонливости.
— Луна-четыре! Я Солнце! Отвечай, как слышишь? Сейчас будет говорить первый… Как слышишь? Прием…
— Товарищ старший лейтенант! — кричу Грибану, не дослушав до конца штабного радиста. — У рации командир полка!
Через люк на наши головы сваливается Кохов.
— Наконец-то! Ну, гробокопатели!.. — хрипит он, тяжело отдуваясь. Узнав, что будет говорить полковник, капитан выхватывает у меня микрофон:
— Первый! Первый!..
Нажимаю кнопку переключателя: Кохов забыл это сделать.
— Первый! Первый!..
Капитан возбужден до предела. Это заметно сразу.
— Докладываю обстановку… Противник атакует с юга и запада. Саперы могут не удержаться. Коробки применять невозможно. Прошу приказа отвести их в безопасное место… Повторяю. Прошу приказа переправить коробки в лучшее место.
С узкого, не тронутого морщинами лба капитана медленно сползает крупная капля пота. Весь он напрягся. На суставах пальцев, вцепившихся в микрофон, появляются белые узелки. Мучнистыми неровными пятнами покрываются щеки.
Из кружочков телефона до нас доносится только легкий треск. Но по выражению лица Кохова можно понять, что командир полка не согласен. Капитан ударяет по кнопке переключателя и снова кричит в микрофон:
— Первый! Первый!.. Нас атакует пехота противника. В темноте ничего не видно… Повторяю: коробки применять невозможно… Можно потерять все коробки. Можно потерять. Прошу приказа отвести их в безопасное место.
Я высовываюсь из раскрытого люка. Неподалеку от машины солдаты роют окоп. Размеренно, не спеша орудуют они лопатами. Их словно и не касается, что с гребня высотки доносится беспорядочная стрельба.
Спускаюсь обратно. Кохов глядит в индикатор, сузив глаза. Он напряженно вслушивается в слова полковника и вдруг срывает с себя шлемофон и швыряет его под ноги.
— Сидят там… — он грубо ругается. — А нас тут перебьют, как котят! Пришел бы да командовал сам!
Начальник разведки полка лучше всех знает обстановку. И, глядя на капитана, я начинаю думать, что немцы могут атаковать нас и с тыла. Ведь от поворота оврага, за которым затаился бронетранспортер со спаренными пулеметами, до нас подать рукой.
Словно угадав мои мысли, Кохов бросает комбату:
— На этот пятачок немцы могут прийти из балки. Там нет даже охранения. Мне только что говорили об этом саперы.
Рация опять на приеме. Сквозь хаос свистящих, шипящих, визжащих звуков снова прорывается голос Журавлева:
— Первый хочет говорить с Грибаном… Первый будет говорить с Грибаном…
— Товарищ старший лейтенант… Вас командир полка! — Я протягиваю микрофон комбату.
Да, совсем, совсем не похожи они друг на друга — комбат и начальник разведки. Кохов взвинчен. А Грибан говорит с полковником, словно ничего особенного не случилось:
— Саперов вчетверо меньше, чем вы говорили… Пока в бой не вступаю. Надо уточнить обстановку. Возле коробок спокойно…
Капитан глядит на него укоризненно, затем протягивает руку к кнопке переключателя. Но Грибан останавливает его решительным жестом. Выслушав командира полка, он громко кричит в микрофон:
— Вас понял. Вас понял. Удерживать! Понял!..
Комбат сам выключает рацию. В машине становится тихо. Только редкие автоматные очереди доносятся через распахнутый люк. По ним нетрудно определить, что бой подходит к концу. Судя по хлопкам выстрелов, теперь стреляют только саперы. Похоже, что они уже отбили атаку и бьют на выбор по одиночным целям.