Наверно, директор сам начал нервничать, он потянул к себе гиену — верёвка оборвалась, и зверь проскользнул у него между ног. Из зала донёсся вопль женщин и детей, и половина зрителей повскакала с мест. В этот миг напряжение публики достигло предела. Но тут гиена засеменила через всю сцену и снова юркнула в свою клетку. Директор с треском захлопнул за ней дверцу.
Все мы вздохнули с облегчением, и двумя-тремя словами я заключил конферанс. На этот раз мы счастливо отделались, заявил я. Сегодня же вечером мы раздобудем для зверя тяжёлую железную цепь. Я поклонился и покинул сцену.
Тут грянули аплодисменты, поднялся невероятный шум, и публика кричала: «Конферансье! Конферансье!» Вернувшись на сцену, я снова раскланялся и, по правде сказать, имел необыкновенный успех. Вся публика — от первого до последнего зрителя — проводила меня аплодисментами. Но кое-кто всё же хохотал.
Директор был очень доволен, он искренне благодарил меня за помощь. Надо думать, я надолго обеспечил ему полный сбор.
Собравшись домой, я обнаружил, что у входа меня поджидает человек. Это был тот самый билетёр из Паркового павильона. Он видел наш спектакль и пришёл от него в восторг. Он громко расхваливал мой ораторский талант, говорил, что мне ни в коем случае нельзя отказываться от выступления в Парковом павильоне, самое время заново назначить лекцию, теперь, когда люди уже знают, что я за человек. Хорошо бы, например, повторить в павильоне конферанс про гиену, особенно, если я приведу с собой зверя.
Однако на другой день директор — этот бессовестный человек — не захотел отдавать мне деньги. Если я не дам ему письменное обязательство, что повторю конферанс, он не станет платить — хоть в суд на него подавай! Каков жулик, каков мошенник! Наконец мы поладили на следующем: он заплатит мне пять крон. Вместе с тремя, которые он выдал мне раньше, это составит восемь, и на эти деньги я смогу вернуться в Христианию. Но за это он возьмёт себе текст конферанса, который я сочинил. Мы долго спорили на этот счёт, уж очень мне не хотелось оставлять ему мою речь на предмет чистейшей профанации. С другой стороны, это, несомненно, была его собственность, ведь он заплатил за неё деньги. Вот почему я, в конце концов, уступил. Он очень высоко ценил моё сочинение.
— Никогда в жизни я не слыхал подобной речи, — сказал он, — взять, к примеру, вчерашний вечер, — она потрясла меня больше любой проповеди.
— Вот видите! — отвечал я. — Это и есть власть литературы над душами!
Больше я ничего ему не сказал. В полдень я сел в поезд, который повёз меня назад, в Христианию.