Я не двигался.
Обе буфетчицы, занявшиеся мытьем стаканов, с любопытством косились на нас. Я посмотрел на Смайла, на того самого, — в зеркале, на его бледную маску Пьерро, на устало опущенные уголки губ, на его узкие плечи и признался самому себе, что это я и есть и что я попался. Буфетчица помоложе — маленькая блондинка — поглядывала на меня с таким видом, будто догадывалась, в чем тут дело, и мне вдруг почудилось, что это не она, а Моника смотрит на меня своими светлыми и грустными глазами. Но Рамани повел меня на перрон. Я послушно пошел за ним.
Едва я вышел из зала, как сверху обрушилась слепящая лавина утреннего солнца. Я вспомнил Фурнье, который вот на этом же перроне, таком же шумном в то утро, вслух размышлял о хорошей погоде и о свободе.
Другой инспектор — низенький толстый европеец со звероподобной челюстью — уже поджидал нас. Он подошел ко мне, быстрым движением схватил меня за запястье — и вот я уже скован с ним наручниками. Но по-настоящему я понял это лишь тогда, когда он двинулся вперед.
Поезд «Оран — Алжир» прибудет через час. Было жарко. Двое служащих разглядывали нас с противоположной платформы. Мне почему-то захотелось крикнуть нм что-нибудь. Я «приобщился» к Фурнье и теперь понимал всю значимость своего поступка. Но инспектор уже тащил меня к соседнему домику. Когда мы входили в него, затяжной порыв ветра, долетевший до нас с юга, рванул зелень деревьев. Над вершинами холмов веером взметнулись клубы красноватой пыли, и высокие эвкалипты вздрогнули, словно паруса, которые вот-вот наполнятся ветром. Я обернулся и широко открытыми глазами посмотрел на этот окружающий меня мир, который мне не суждено больше увидеть и который, казалось, ожил сейчас только для меня одного.