- Так ты не почиваешь? - то ли с радостью, то ли с жалостью молвил Василий Федорович.
- Не гневайся. Тебя ждала.
- Сказать что хотела?
- Нет! Сделать!
Раз уж он такой недогадливый, пришлось начинать самой... Внутри загорелся огонь, разжег вулкан, его толчки и низвергшаяся лава захлестнули меня без остатка. Спасибо, тебе Господи, за толику рая на Земле.
Василий Федорович опять улыбался во сне кому-то. Ну и пусть! Пусть и семья другая у него будет, пусть! Только бы не менялся в прежнего.
Утром я вновь проснулась одна. Но вскорости в спальню зашел Василий Федорович и запер ее изнутри на ключ. Сердце мое заныло от сладострастного томления. Но супруг мой разложил на столике белые листки бумаги.
- Сними рубашку,- вымолвил он.
- Ты что, срамец! День на дворе. Как я нагая пред тобой пристану.
- Покорнейше прошу, сними.
Рубаху я, знамо дело, сняла. А он, бесстыдник, даже не подошел ко мне! Сел, вкруг себя листки разложил. И начал, и начал чиркать в них.
- Покажи, - спрашиваю.
- После, - отвечает.
Замерзла я нагишом. Дом с утра, видать, Маланья не топила еще. Холодно.
Я мурашками пошла, словно гусь. Нога с рукой затекли – их в особом положении Василий Федорович просил подержать.
И чувствование у меня появилось, будто бы я статуя вековая и члены мои из мрамора сотворены.
Но Василий Федорович опроверг совершенно то чувствие. Стоило ему прикоснуться к ручке моей мраморной, как запылала она огнем, словно полешко березовое.
И опять он меня, срамец, во грех ввел. Не поеду нынче на исповедь. Боюсь, святого отца падучая расшибет от покаяний моих.
Супруг после мне картинки свои показал – дивные они вышли, хоть и срамные. Говорю:
- Отдай. Не дай бог увидит кто.
- Никто и никогда, кроме меня, глаз на них не напечатает, - уверил меня он.
И все же взяла я грех на душу, выкрала листки у супружника, да в тайник припрятала.
24 декабря 1865г.
Куда Василий Федорович каждое утро отлучается? Впрочем, это дело его! Я еще не прибралась со сна, как в дверь постучался Антон и попросил дозволения войти. Присев на кровати, повел он престранную речь.
- Маменька, есть у меня сомненье: наш ли это папенька. Нет, нет, я не о своем родстве. Я помню, что не родной Василию Федоровичу. Я иное толкую, чудится мне – не тот это человек: хороший, добрый, любящий - другой.
- Бог с тобой, сынок, что за вздор ты городишь, неужто не рад ты, что папенька твой изменился?
- Нет, я поболе твоего рад, потому и боюсь, что прежний Василий Федорович возвернется. Я так хотел бы жить, как теперь живем.
- И я, сынок, хочу и тоже боюсь. Выбрось вон все из головушки своей сомненья. Тот самый это человек, иначе и быть не может. Дай-то бог, так сие чтобы и осталося. Я молиться буду за него.
- И я, маменька. Я так рад, что отец заподлинный у меня появился, что не хуже других я теперь буду.
Ушел он, тихонько дверь притворив, а мне всплакнулось.
А не прав ли сынок? Не мог ли бог другого мужчину послать мне в мужнем обличии?
Нет. Пустое это. Не о том думать нужно. Сегодня сочельник. В ночь праздник начнется великий. Поспешу-ка я на кухню к Маланье. Кабы она гуся рождественского не загубила, как в прошлом годе.
С обеда Василий Федорович взялся в дорогу собираться.
- Нужно,- говорит,- вертаться.
-Да нечто не поймут тебя, ежели на день опоздаешь. Рождество ведь. Деток пожалей, не порть праздника им.
Занервничал Василий Федорович, мерить шагами комнату принялся.
- Не могу, - говорит, - Зина, не могу. Да пойми ж ты.
- И ты пойми. Чада только свет увидали, а ты им вновь глазоньки прикроешь? Не перенесут они!
Глаголю, а у самой сердце заходится. Уйдет, думаю; и счастье с собой унесет, и прежним более не вернется.
За руки его хватала, глазами елейными замасливала, слезами горючими заливала. Послушался он.