— Ты убьешь его так, — осуждает мама отцовский гнев.
— А что на него смотреть? Распустили собаку, а теперь жалеете, — дрожащим голосом говорит отец и старается успокоиться, так как у него даже руки трясутся.
Сели ужинать.
Все едим из одной миски деревянными ложками. Отец, откусив хлеба, подбирает остальным куском и крошки на столе (прижимает кусок к столешнице) и подставляет этот кусок под ложку, чтобы не капало на стол. Детям далеко до миски, так они все проливают на стол, обливают себе грудь… Противно смотреть, как у девочки ползут сопли, а она все время шмыгает носом и наотмашь трет под носом рукавом свой рубашонки. Она болтает ложкой в миске, выискивает в щах гриб получше. Вытащила один, откусила кусочек, пощупала пальцами и плюхнула назад в миску.
Трах! — стукнула ее мать ложкой по лбу…
— Ты ешь, если вытянула, дрянь ты этакая!
Девочка захлебнулась, заревела и полезла под стол.
— Никогда без гвалта не обходится, — говорю сквозь зубы и сразу жалею, что сказал, потому что девочка после этого заревела еще громче.
Тогда невестка, разозлившись, что дочка не умолкает, вышла из-за стола, бросила ребенка в люльку так, что и он заплакал, схватила лапоть с оборой, вытащила девочку из- под стола за ручку и больно стеганула концом оборы. И поднялся обычный для каждого обеда и ужина рев и крик.
— Утихнешь ты или нет?! — кричит невестка.
— У-у-у! — ревет и никак не унимается девочка. Тогда мать снова принимается ее бить.
— Ну хватит уж, хватит! — спасает наконец внучку бабушка, когда видит, что наказания уже достаточно. — Иди же ты ко мне, моя ж ты родненькая! Иди же ты ко мне, моя худенькая ревушка! Не плачь же, не плачь, а то мать снова будет бить… Цыц!
— Не берите ее на руки, сделайте божескую милость! Этак совсем избалуем детей… — почти со слезами кричит невестка.
— Ага, уже… я виновата: я избаловала… — И в голосе мамы полно обиды.
Так начинается ссора.
— Когда шел на войну, пусть бы с собой брал, как мне здеся… никогда… покоя нет…
И невестка заплакала. Сначала все в хате притихло, только она плакала. Но потом она прокляла детей:
— Чтоб уж хоть погибель на них… от головы моей бедной…
— Цыц! — повышает тогда голос отец. — Что ты детей клянешь? Они в чем виноваты?
— А пропади он и паек этот вместе с ними, за него же меня грызут да грызут.
На детей от казны выдают паек, по рублю, по два и три рубля в месяц, но деньги невестка не отдает на хозяйство, и в этом кроется причина ссор.
— Кто тебя грызет и за что? Разве мы собаки какие, а?
Ничего не отвечает невестка на слова отца, чтобы своим молчанием еще больше всем досадить; взяла ребенка, еще сильней захлипала и полезла на запечек, не поев крупени.
«Так и всегда, так и всегда, — вертится в голове, но я хлебаю прокисшую уже крупеню с бобами. — Где уж тут скажешь, чтоб в хате убирали».
— Я не буду жить дома… Поеду служить в город… — неожиданно даже для самого себя говорю я, не поднимая глаз, но тихо и твердо.
— А че тебе ехать? Ай заскучал по городской жисти? — говорит отец виноватым, но нарочито спокойным голосом, будто ничего особенного не было. — Ну, че тебе ехать? Месяца еще с нами не побыл, не отдохнул после раны… Что ж, делай перегородку в хате, как говорил… Кто без тебя сделает? Мы так, как те свиньи, весь век в грязи жить будем. А ты ж свет повидал, тебе почище хочется…
— Сгори она! — само собой вырвалось у меня со злобой. — И правда, живем по-свински. К нам пригласить никого нельзя, потому что стыдно за наши порядки.
— Слава богу, до сих пор люди не обходили нас, а живем по достаткам, — обиделся и отец. Помолчав и громко хлебая крупеню, вычерпывая ее уже с самого дна, он прибавляет: — Мы, сынок, не паны и не евреи, чтобы каждому под нос тарелочку подставлять… Мы и из одной миски достанем, только бы бог давал, что доставать…
— А на кой ляд мы держим двух коров, если обе яловки, словно падаль, — кричу я, сам того не желая. — Детям молока нет!
— А для навоза, сынок! — с нарочитой покорностью и жесткостью отвечает отец. — А что яловки — бык в прошлом году попался молоденький совсем…
Потом молятся на ночь богу и ложатся спать.
Отец размашисто крестится, и кланяется, и шепчет то громче, то тише. Мама горячо скороговоркой бормочет, но все на бегу, потому что и помолиться нет у нее времени. Она останавливается только, чтобы перекреститься, а то — стирает со скамейки крошки, приставляет к ней маленькую скамеечку, тянет, как муравей, сенник, чтобы постелить мне постель. Невестка, успокоившаяся тем временем, крестит на полатях детей, взяв маленькую ручонку в свою руку.