Всё шло замечательно, пока Гедеон молчал. Марте спросонок даже подумалось, что он мог бы вполне осилить ремонтные работы в ее сердце. Но стоило ему заговорить – и мираж рассеялся.
– Ну как? Удалось проучить каракатиц? – без задней мысли спросил он. – Ты ночь напролёт ворочалась и проклинала глубоководных обитателей так, словно они обобрали тебя до нитки и порешили твою семью.
– Ни слова о семье, – металлическим тоном оборвала его Марта. От ее взгляда в забытой на столе кринке с молоком образовалась простокваша, окно вмиг покрылось изнутри морозными узорами, а берёза за оградой раскололась надвое, как от удара молнией. Во взгляде Марты пульсировал гнев.
«Мама, сестрёнки, не падайте духом! Я отомщу тому, по чьей вине вы попали в рабство, и обязательно вас спасу».
50. Всё дело в сквозняке
Если скатать в пальцах тополиный пух, на ощупь он будет столь же нежным, как кожа Юлианы. Человек-клён осторожно коснулся изгиба ее шеи и пожалел, что не может навсегда запечатлеть в памяти этот трогательный профиль. Губы приоткрыты, над едва приметными тенями у глаз трепещет бахрома ресниц, а на щеках румянятся утренние грёзы.
Она выглядит такой слабой и по-детски милой, когда спит. Но впечатление обманчиво. Второе имя Юлианы – непредсказуемость. Она обожает влипать в истории, из которых ее потом приходится вытаскивать. Чтобы отбить у нее вкус к авантюрам, нужно приложить немало сил.
Впрочем, не будь она магнитом для неприятностей, не нашлось бы места и подвигам. Если бы не та страшная язва, Киприан не стал бы перевоплощаться, чтобы ее вылечить. И тогда процессы увядания в организме Юлианы не пошли бы вспять.
Всё в мире взаимосвязано, как звенья цепи, которая непременно будет выкована в срок. Любовь дарует бессмертие тому, кого любят, и сотни тонн тихой, драгоценной радости – тому, кто служит ее источником.
В радости Киприана, как в глыбе прозрачного арктического льда, отражается по всем направлениям утреннее солнце.
Внизу хлопнули дверью, впустив в сени морозный воздух. Швырнули шапку – и опять мимо вешалки. Пересвет. Ему навстречу, потягиваясь и разминая спину, вышла Пелагея.
– Новости! – с интонацией прожженного журналиста объявил он. – Рина наконец-то прислала письмо!
– И что пишет? – осведомилась Пелагея.
– Нашла себе жильё и работу. Недавно переболела какой-то дрянью, но теперь идет на поправку.
– Надеюсь, ничего серьезного.
– Хочу ее навестить, – сказал Пересвет и двинулся на кухню. – Ну его к лешему, этот домик в горах! Возьму отпуск за свой счет и поеду...
Пройдя сквозь бисерную штору, он запнулся на полуслове. От натопленной печи исходил жар, однако что-то заставило его примерзнуть к половицам. Пространство полнилось едва уловимым гулом, словно кто-то до предела натянул в воздухе неосязаемые струны.
На полу безуспешно прикидывался снегом лебяжий пух. Скрываясь за плетями нечесанных волос, Марта мимикрировала под печную занавеску – бледно-кремовую с черными полосами.
Игру в молчанку прервал Гедеон.
– Задел-таки за живое, – буркнул он. – Прощеньица прошу.
Пересвету хватило лишь одного беглого взгляда, чтобы понять, что перед ним за фрукт.
– С ума сойти, какие люди! – воскликнул он с неприязнью. – А я-то думаю, отчего такой затхлый запашок!
Пелагея задвинула вьюшку печи, ткнула его пальцем меж ребер, чтоб помалкивал, и вытолкала в гостиную.
– Чего пихаешься?! – напустился на нее Пересвет.
– У нас уговор, – объяснила Пелагея шёпотом. – О прошлом не заикаться. Сведения о новом госте держать в секрете. Он память потерял.
– Так ведь это ж Геде...
– Сенька. Трубочист, – отрезала Пелагея. – Еще вопросы?
– А ты испортилась, – с натянутой улыбкой отозвался тот. – Больно деловая стала. И резкая.
Списав ухудшение характера на тлетворное влияние Гедеона, он заявил, что опаздывает на работу и что в газетном опусе у него еще конь не валялся.
А затем ядовито добавил: дескать, ноги его здесь не будет, покуда приживала-трубочист не уберется восвояси. И ушел – разве что прах со стоп не отряс.