Память Гедеона по-прежнему была насквозь дырявая. Восстанавливалась она выборочно, урывками, как мозаика, половину деталей которой растеряли во время глобального переезда. В эти дыры отлично могли поместиться чужие письма и шифровки с командами. Вставил шифровку в пустую ячейку мозга – и, считай, дело в шляпе. До адресата дойдет.
Но Гедеону-то было невдомёк. Он не смог бы толком объяснить, что заставило его вынуть из камина горящую головешку. Однако со дня, когда закончились весенние ливни, навязчивое послание занозой засело у него в голове и не давало покоя. А было оно примерно следующего содержания:
«Выпусти нас на свободу. Подпись – Огни».
Фамилию «Огни» указать не удосужились. Поэтому логично было считать, что свободы требует пламя в камине. Ну да, разумеется, ему тесно за решеткой в несчастных трёх стенах. И дров для утоления голода явно недостаточно.
...Резиновый коврик Кекса упорствовал и дымился. А вот подстилка Пирога занялась сразу. Дальше пламя без труда перекинулось на хлипкий березовый табурет, на котором сиживала еще прабабка Пелагеи. Загорелись салфетки на стене, скатерть и занавески. Белый цилиндр в углу, где остались сухие васильки с прошлого лета, почернел и вспыхнул, будто его предварительно облили маслом.
«И как я докатился до жизни такой?» – подумалось Гедеону. Вместо того чтобы паниковать и метаться с криками «Пожар!», как все нормальные люди, он просто стоял в сторонке и, словно зачарованный, наблюдал за хищным танцем огня. Опомнился лишь, когда ему чуть не прожгло рубаху.
Пелагея и Киприан выбежали из тайной комнаты слишком поздно. Выход из дома был полностью отрезан ревущей завесой и клубами дыма.
Марта шлифовала пол на крыше тайной комнаты, готовя его для покраски. Пересвет погряз в рукописи, получив сомнительную дозу вдохновения (Обормот погнался при нем за мышью и со всей дури впечатался мордой в стену). Как они проморгали начало пожара, оставалось только гадать.
Когда бисерная занавеска растаяла в оранжевых языках, как льдинка на солнцепёке, Пересвет уже взлетел на второй этаж. Он прижимал к груди книгу правды, точно ценней нее не было ничего в целом мире.
– Как же так? – испуганно бормотал он. – Что же это творится?
Марта, ясное дело, обработку пола отложила и перебралась поближе к остальным.
– Дундук несчастный, – буркнула она Пересвету. – Недосмотрел.
– Кто недосмотрел? – взвился тот. – Я что ли, по-твоему, виноват, что этот олух за углями не следит?!
Пелагея прервала их перепалку нетерпеливым жестом.
– Ругаться будете, после того как выберемся отсюда.
– Ты имела в виду «если выберемся»? – проблеял Пересвет, еле держась на ногах.
Пелагея не ответила. Поджала губы, подвернула юбку, чтобы не мешался подол, и, прежде чем кто-нибудь догадался ее остановить, рванула по лестнице вниз.
Где-то со стороны кухни вспыхнул огромный сноп искр – от взрыва заложило уши. С треском косо рухнула балка в сенях. Пелагея рывком выдвинула ящик комода, схватила шкатулку и заметила кота, который зловеще восседал на кресле, встопорщив шерсть. В его огромных черных глазищах плясали яростные блики.
– Обормотище ты моё ненаглядное! – невесть чему обрадовалась Пелагея. Живо сгребла «крушителя» в охапку и, чудом перепрыгнув через полосу огня, вернулась к друзьям. Кот сопротивления не оказывал. Видно, понимал, что его ждет. А главное, что ждет этих беспокойных людишек.
Сотни лет одно и то же: когда выхода нет и не предвидится, вся надежда на Обормота.
Пламя охватило гостиную и лихо переметнулось на столик для газет. Граммофон Юлианы – раритетная вещь и, можно сказать, единственное ее сокровище после летучей кровати – обрёл голос и включил разудалую джазовую композицию, как всегда, никого не спрашивая. Но не проиграл он и двух тактов, как пластинка расплавилась от сильного жара.
Плавилась Марта. Плавился Пересвет. Киприан почувствовал, как потекли по спине струйки пота, и вцепился в поручень балюстрады. Счастье, что Юлиана ушла в лес. Немыслимое счастье.