Поблескивала никакая не надежда, а заурядная замочная скважина. Аккурат для старого бронзового ключа, какими, должно быть, пользовались в незапамятную старину. Где бы его раздобыть?
Когда мысль Киприана, тяжелая и неповоротливая, перетекла от ключей к отмычкам, что-то вдруг стало оттягивать шею. Рука сама метнулась к воротнику. Там, под одеждой, обнаружился шнурок с ключом. Откуда? И почему Киприан его раньше не замечал?
Он лишь однажды мельком видел ключ на шее у Пелагеи. Точно такой же, с зазубренной бородкой и выкованной из железа головкой в виде знака бесконечности. Но не могла же Пелагея тайком передать его Киприану? Или могла?
Во время рукопашной у межевого камня – вполне. Ух и хитрюга!
Вставив ключ в скважину, Киприан повернул его до упора. Что-то щелкнуло, и дверца отворилась без посторонней помощи. Снаружи на него во все глаза таращилась Амелия.
От страха она утратила дар речи и даже выронила топор, едва не отбив себе палец на ноге. Затем испуг у нее на лице сменился благоговением. Амелия обмерла от восхищения. В конце концов, не каждый день к тебе из шкафа выходит прекрасный принц в струящейся мантии да кленовом венке.
Смущающий момент Киприан благополучно проворонил. Нет, чтобы извиниться за вторжение, отвесить учтивый поклон, расшаркаться – или что там еще полагается делать в высшем обществе? Он вынул из-за пазухи красный бархатный футляр и с места в карьер протянул его Амелии.
– Не подскажете, что это? В лабиринте нашел. Хотел выкинуть, а оно… Будто клеем намазано.
Та захихикала и обворожительно похлопала ресницами.
– Оригинально. Если вы таким способом хотели сделать мне предложение, мне очень приятно. Только вот незадача: я замужем.
Киприан вздохнул, передернул плечами и зашагал по ковровой дорожке прочь.
– Отдайте его той, кого любите! – крикнула вдогонку Амелия. – Она точно оценит! Ах да, парадная дверь вперед и направо! Там внутренний запор!
"И где только таких дремучих индивидов берут? По почте, что ли, выписывают?" – подумала она, глядя ему вслед.
А обернувшись, застала свою служанку за неблаговидным занятием.
Трусиха, у которой трое по лавкам, неудержимо и заразительно зевала. Никто не мог в точности установить, сколько ночей она не спала, убирая бардак после бесчисленных вечеринок госпожи. Но вот что она прозевала появление прекрасного принца, это как пить дать.
– Эй! – окликнула ее Амелия. – Я, конечно, обладаю кое-какими познаниями в медицине. Но челюсть вправлять пока не умею. Ты уж поаккуратнее, ладно?
***
Юлиана долго лежала без сна на моховой подстилке. Сосны шепотом спорили в вышине, скрипя от натуги, но ничего, решительно ничего из их спора было не разобрать.
Слёзы давно высохли – больше ни капли не выжать. На душе было тяжко и муторно, словно придавили ее гранитной плитой.
Сколько часов прошло? Сколько дней миновало? Юлиана потеряла им счет.
Она лежала, безучастно глядя на извилистое течение далёкой галактики над головой. Слушала, как цокочет на ветке белка, как трещит в глубине леса валежник. Где-то ухал беспокойный филин. И казалось ей, будто в сумраке, напитанном сыростью, сквозь кожу медленно прорастает трава.
Кекс с Пирогом сбежали в неизвестном направлении. Когда хозяйка впадала в уныние, они предпочитали держаться от нее как можно дальше. Юлиана была и сама не прочь в такие минуты приобрести раздвоение личности и куда-нибудь от себя улизнуть. Но она подозревала, что даже в случае раздвоения личность-беглянка еле переставляла бы ноги.
Берестяной короб луны напрасно расточал свет – его красотой некому было любоваться. Ветер льнул к коже, ластился, точно невидимый ручной зверь. Но Юлиане было не до нежностей. Она предпочла бы всё забыть, затеряться среди природы и начать жить заново – без груза памяти, без сожалений, без страданий. Только вот образ Киприана – такой притягательный, тёплый и родной – никак не шел из головы.
– Ты ведь не умер… Не умер… – бормотала она, прикрыв веки.
Так, незаметно, наступило утро. На поляне в росе покачивались стебли сорных трав, а где-то в ветвях пробовала голос арния.
Юлиана разлепила глаза и поняла, что совершила роковую ошибку, задремав в лесу. За ночь она продрогла до костей. Ткань на спине впитала сырость мха, по телу гулял озноб.