«Захватите мне что-нибудь на обратном пути, — сказала она, — что угодно с пляжа. Или из сувенирной лавки. Кусочек, не целую вещь». Он задернул штору над ее кроватью. «Погодите», — плачет она. Я заглядываю к ней. «Что угодно, — говорит она, — кроме подписки на журнал». Доктор отворачивается. Я вижу ее смеющийся рот.
То, что кажется опасным, обычно им не является — черная змея, например, или воздушная турбулентность. В то время, когда простые вещи обманчивы, как этот угрожающий пляж. Поднимающаяся желтая пыль, жара, от которой ночь напролет зреют дыни — пора землетрясений. Вы можете сидеть, играя бахромой на полотенце, и вдруг вас начинает засасывать, как в песочные часы. Ветер ревет. В дешевых прибрежных квартирах сами собой наполняются ванны, и кущи завиваются и разовьются, словно зеленые волны. Если сорвется, пыль будет плыть, а жара погружаться глубже, пока страх не станет страстью. Нервы — как единственное искупление перед катастрофой.
«Какой толк, если ты будешь об этом думать», — однажды заметила она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», — сказала она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», — сказала я.
Как аэрофоб удерживает молитвой самолет в небесах, мы не остановились, пока потолок не потрескался от последних толчков.
Это случилось после катастрофы в семьдесят втором. Мы были в колледже, а наше общежитие в пяти милях от эпицентра. Когда мы приехали, а моя болтовня стала реже, она намешала шампанского с апельсиновым соком пять к одному и шутила о жизни в Оушн Вью, в Канзасе.
Я предложила слетать на Гавайи — туда, где по предсказаниям это случится в скором времени, или позже. Я не могла сказать, что уже поздно. «Поздно кому?» — могла спросить она.
Была ли я единственной, кто заметил, что эксперты бросили плести предсказания и заявления о том, когда и где? Нет, конечно, испуганных беглецов были тысячи. Мы наблюдали за отклонениями в миграции японских жуков. Отклонения могли быть вызваны силами природы.
Мне хотелось ее сопереживания. Но она сказала: «Я не знаю. Я просто не знаю». Ее ни что не волновало, даже перелет.
Перед вылетом мне приснилось, что мы пристегиваемся, и самолет снижается к посадочной полосе. Он замедляется до тридцати пяти миль в час и задевает верхушки деревьев. И все же мы вовремя прибываем в Нью-Йорк. Это здорово. Однажды ночью я так же летала в Москву.
Как-то она летала со мной. В момент, когда крылья качнулись от контакта с землей, она грызла орехи макадамии. Она знала, что кончики крыльев могут совершать амплитуду до тридцати футов без каких-либо последствий. Она верила в это. Она доверяла законам аэродинамики. Я запаниковала. Пожалуй, верно говорят, что корабль плывет, пока все знают почему он не тонет.
Я вижу страх в ее глазах, но я не буду пытаться отвлечь ее разговорами. У нее есть полное право бояться.
После землетрясения в шестичасовых новостях показали сюжет, в котором первоклассники на разрушенной игровой площадке скандировали, повторяя за учителем. «Дурная Земля!» — выкрикивали они, ведь гнев куда сильнее страха.
Но пляж сегодня на прежнем месте. Здесь все спокойны, неподвижны или спят. Девчонки-подростки натирают друг друга кокосовым маслом в труднодоступных местах. Они пахнут, как макаруны. Они открывают карманные зеркальца, похожие на ракушки, и пускают солнечных зайчиков поверх своих глазированных плеч. Девочки вплетают в волосы шелковые цветы, как они научились в Семнадцать.
Они позируют. Заниженная талия, обнажающая кубики на прессе. Они улюлюкают, когда девочки проверяют линию загара. Когда пива уже достаточно, они мнут свои машины и другие вдоль дороги.
Эту здоровую агрессию превосходит только кованая терраса в Палм Роял с нарисованным розовым фламинго. Кто-то снова умер под ней, когда переодевался. На обочине скорая помощь, и все, кто были дома, высыпали на балконы, молча качая головами, и выглядывая друг из-за друга.
Океан, они смотрят на него, как на опасность, а не просто наблюдают за отливом. Вы можете различить плеск хвостов песчаных акул, вынужденных всю жизнь оставаться в движении. Если бы она смотрела в окно, она бы что-нибудь увидела. Она была бы первой, кто сказал, как мало надо, чтобы все испортить.
Когда я вернулась, в комнате стояла вторая кровать! Две рядом, я этого не понимала. Это поразило меня, как открытый гроб. Ей нужна каждая минута, подумала я. Ей нужна моя жизнь.
«Ты еще не видела Гаси», — сказала она. Гасси — родительская трехсотфунтовая служанка-нарколептик. Чаще всего ее накрывало за гладильной доской. Наволочки в этом доме все сплошь прожженные.
«Это тяжкое проклятие для нее, — сказала я. — Как она?»
«Хорошо, она не отключалась, если ты это об этом. Гасси молодец, знаешь, что она сказала? Она сказала, дорогуша, прекрати эту волновацию. Просто встань на колени и молись за меня — ту, которая даже с постели встать не может».
Она пожала плечами: «Может я чего-то не понимаю?»
«Пора землетрясений, — сказала я ей, — это тебе не жизнь в Калифорнии».
«В этом есть плюсы, — сказала я. — У тебя голос, как у преподобного Айка — “Лучшее, что может сделать несчастный — не быть им’’».
Мы без ума от преподобного Айка.
Я заметила, как расплылось ее лицо.
«Знаешь, — сказала она, — я как в аду. Я о том, что меня больше ни чего не веселит».