«Есть древняя поговорка, — сказала я. — В одни времена волки молчат, в другие воют на луну».
«Это что, Навахо?»
«Графити в холе Палм Роял, — сказала я. — Купила там газетку. Сейчас прочитаю тебе кое-что».
«Даже если мне все равно?»
Я открыла страницу с любопытными фактами. Я стала читать: «Знаете ли вы, что чем больше креветок едят фламинго, тем розовее становятся их перья?»
Я сказала: «Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, зачем эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники, потому что иначе их еда замерзнет?»
Я перешла к третьей странице с подборкой ИАС из Мехико. Я прочитала ей: «МУЖЧИНА ОГРАБИЛ БАНК С ЦЫПЛЕНКОМ» о мужике, который купил цыпленка-барбекю с лотка недалеко от места преступления. Когда он шел мимо банка, ему в голову пришла идея. Он переступил порог и направился к кассиру, нацелил на нее коричневый бумажный пакет, и она отдала ему всю дневную выручку. В итоге его поймали по запаху соуса-барбекю.
История разбудила в ней голод, и она сказала: «Поэтому я вызову лифт, спущусь на шесть этажей ниже до кафетерия и скуплю все мороженое, какое захочу». Лежа бок о бок, мы развернули кровати, чтобы было удобно смотреть телевизор и, разбросав по простыням обертки «Гуд Хьюмэ» выковыривали из марли крошки поджаренного миндаля. Мы были как Люси и Этель или, в крайнем случае, как Мэри и Рода. Жалюзи были опущены, чтоб экран казался ярче.
Мы смотрели фильм с известным актером, с которым когда-то мы думали, что хотим переспать. Ее копы никак не могли остановить моего жестокого маньяка, который преследовал коктейльную официантку.
«Это хорошее кино, — сказала она, когда снайперы завалили их обоих. — Я уже скучаю по ней».
Медсестра-филлипинка подкралась на цыпочках и поставила ей укол. Медсестра выгребла из тумбочки кучу палочек для мороженого — они подошли бы на случай, если б пришлось наложить шину маленькому зверьку.
Укол подействовал и мы заснули. Мне снилось, будто она декоратор, и пришла украсить мой дом. Она работала тайно, напевая себе под нос. Закончив, она гордо подвела меня к двери. «Как тебе?» — спросила она, пропуская меня внутрь. Все балки, пороги, уступы и выступы были обернуты пестрой тканью с лентами пастельного крепа, опоясывающими сверкающие зеркала.
«Мне пора домой», — сказала я, когда она проснулась. Она решила, что я имею ввиду ее дом в Каньоне, а я возразила: «Нет», домой домой. Я заломила руки, как это испокон веков делают страдальцы. Я должна была чем-то пожертвовать. Лучшая Подруга. Я не могла ничем пожертвовать, чтобы вернуться. Я чувствовала себя бессильной, пристыженной неудачницей. Но вместе с тем пребывала в отличном расположении духа.
На парковке у меня был кабриолет. Покинув комнату, я довольно быстро поехала по прибрежному шоссе сквозь воздух пахнущий крабами. Ради сангрии остановилась в Малибу. Здесь звучала громкая и сексуальная музыка. Они принесли папайю и креветок и арбузный лед. После ужина я буду переливалась страстью, волнением, теплом, жизнью и всю ночь не сомкнула глаз.
Не говоря ни слова, она сорвала ее маску и бросила на пол. Она отопнула одеяло и двинулась к двери. Она, должно быть, злилась на прерывистое дыхание и металась между захлопнутым изолятором и выходом из второй комнаты, той, где ты мыла руки и завязывала белую маску.
Голос испуганно выкрикнул ее имя, и люди забегали по коридору. Хороший Доктор обратился по внутренней связи. Я распахнула дверь, и медсестры в отделении уставились на меня так, будто драка была моей идеей.
«Где она?» — спросила я, и они кивнули на подсобку. Я заглянула внутрь. Две медсестры стояли рядом с ней на коленях и тихо разговаривали. Одна держала маску над ее носом и ртом, а другая медленно кругами растирала ей спину. Медсестры подняли глаза, ожидая увидеть доктора, но я не им была, и они вернулись к своему занятию. «Вот так, так, милая», - нежно говорили они.
Утром ее унесли на кладбище, туда, где похоронен Эл Джолсон. Я записалась на курс «Страх полетов». «Чего вы боитесь больше всего?» — спросил инструктор, а я ответила: «Что даже когда курс закончится, я все равно буду бояться».
Я сплю со стаканом воды на тумбочке — глядя на поверхность воды, я узнаю, началось землетрясение или это только меня трясет.
Что я помню?
В моей памяти лишь бесполезные вещи. Я слышу: мать Боба Дилана изобрела канцелярский корректор; что если в одной комнате двадцать три человека, то с вероятностью пятьдесят на пятьдесят у двоих из них совпадут дни рождения. Никого не волнует, правда это или нет. Этот хлам в моей голове завернут в банные полотенца. Сквозь них не просачивается ничто другое. Я разбираю вещи, которые позже использую в рассказах: поцелуй сквозь хирургическую марлю; бледная рука, поправляющая парик. Я зафиксировала эти движения такими, как есть, без всякой ретроспективы. Более того, я не знаю, почему воспоминания кажутся нам важнее, чем реальность.
Это нормально и допустимо, я скажу, что останусь на ночь. И кто мне сможет возразить?
В ходе эксперимента, та шимпанзе родила детеныша. Представьте, в каком восторге были ее тренеры, когда она сама, без единого намека, написала новорожденному: «Малышка, пей молоко», 2Малышка, играй в мяч». А когда ее детеныш умер, мать стояла над телом, и ее морщинистые руки, двигаясь с животной грацией, одно за другим выводили слова: «Малышка, давай обняться, малышка, давай обняться, говорить сейчас на языке горя».
Посвящается Джессике Вольфсон.