-- Этакая стерва!.. -- закончил якут, крайне возмущённый тем, что на его долю выпала экстренная натуральная повинность. -- Людей резать задумала, а!.. Объявить бы исправнику, пускай посадит её в казематку, да выдрали бы её хорошенько... перестала бы на людей бросаться!..
Манкы опять поселилась в артельной кухне, но через месяц, когда мы снаряжали невод на заимку, она в самую минуту отъезда спустилась с угорья и вошла в воду, чтобы сесть в лодку. Она была босая и в руке несла свою обувь и узелок с одеждой. Мы не отвергали её, и она очутилась на Красном камне вместе с нами. Сверх ожидания, Манкы оказалась порядочной кухаркой, по местному -- стряпкой. У неё всегда к нашему приезду был готов чай и какое-нибудь лакомое рыбное блюдо. В избе было чисто; посуда была вымыта и вытерта. Одним словом, Манкы внезапно оказалась на высоте положения, достойная тех сухарей и сахару, которые она съела на своём веку. Она помогала нам также солить рыбу и заготовлять вяленую юколу для человеческого и собачьего употребления.
С самого начала, когда Манкы поселилась на артельной кухне, у неё не было недостатка в ухаживателях. На севере женщин мало, девушек совсем нет, а голос природы в уединении пустыни говорит громче и понятнее, чем в шуме городов. Уже не один из пришельцев неожиданно для других и для самого себя приобрёл себе подругу из рода якутов или русских казаков, которые нисколько не были культурнее. К чести пришельцев надо сказать, что почти всегда временные союзы превращались в постоянные и не разрушались даже отъездом в Россию. Я помню одну семью, которая потом уехала из Саханска на запад на большой фуре, наполненной старыми перинами и детскими головками.
Кроме того, лицо Манкы не подходило под обычный якутский тип, и её большие чёрные глаза смотрели дико и задумчиво как глаза молодой оленьей важенки, ещё не знающей недоуздка.
Но, подавленная зимней спячкой, Манкы относилась равнодушно ко всем молодым людям, наполнявшим кухню и столовую. Здесь на неводе она стала живее и внимательнее и, сколько можно было судить при её неразговорчивости, относилась с предпочтением к Хрептовскому, быть может, потому, что он был меньше ростом, моложе и слабее других. По крайней мере, она всегда оставляла для него лучшие куски и делала даже попытки чинить его бельё, хотя в первый раз наложила на ситцевую рубаху тонкую кожаную заплату.
В конце концов, она поднесла ему кисет собственной работы, разукрашенный странными вышивками из конского волоса и шёлка.
По обычаям пропадинской молодёжи, кисет этот обозначал недвусмысленное объяснение в любви. Вдобавок Манкы, подражая женщинам юкагирского племени, с которыми ей доводилось жить в детстве бок о бок, изобразила на нижней стороне кисета целое любовное письмо живописным письмом собственного изобретения. Две продольные чёрточки, поставленные на некотором расстоянии друг от друга, изображали её и Хрептовского. Две другие поодаль относились ко мне и Барскому. Каждая продольная чёрточка для большей вразумительности была снабжена четырьмя маленькими косыми, изображавшими руки и ноги. Чёрточка Манкы была кроме того снабжена внизу поперечной чертой, изображавшей юбки. Возле Хрептовского была небольшая чёрточка с раздвоенным концом. Она обозначала рыбу, и Манкы хотела ею выразить, что из нас троих лучшим промышленником она считает именно Хрептовского. От средины изображения Манкы шла линия, поднимавшаяся полукругом и спускавшаяся к верхнему концу Хрептовского. Это означало, что сердце Манкы наполнено мыслями о молодом промышленнике...
Но собственное сердце Хрептовского было заковано в гранит. На родине у него осталась невеста, от которой он до сих пор ещё получал по временам письма, и кисет молодой якутки казался ему слишком грубым, чтоб даже класть в него табак. Барский был другого мнения и говорил, что это замечательная вещь, которую хорошо увезти с собою на память, и кисет через очень короткое время перешёл к нему. Он был доволен, но откровенно заявил, что было бы ещё лучше, если бы кисет с живописными письменами с самого начала попал в его собственность как законный подарок. Всё это было не дальше, как с неделю тому назад, и Манкы три дня ходила мрачнее обыкновенного, и от неё нельзя было добиться в буквальном смысле ни слова, как будто она онемела. Но всё-таки она продолжала подкладывать лучшие куски Хрептовскому и заботиться о его белье и одежде.