— Останься ты!
— Ты останься!
Но время! Время не стоит на месте. Сначала ушла она, потом он. И с моих любопытных глаз слетела еще одна завеса. После стольких лет игр с куклами и спектаклей театра теней, которыми нас каждый день развлекали в детском саду, это был первый увиденный мною спектакль, где играли взрослые люди.
«Козлятушки-ребятушки, отопритеся, отворитеся, ваша мать пришла, молочка принесла». А мои товарищи все еще восхищенно слушали нашу воспитательницу, когда она рассказывала сказку о козе и ее козлятах, и даже не подозревали о моем открытии.
Солдат и девушка-нянечка из детского сада играли свой спектакль только для себя. Я не видел всего, что между ними происходило. Мне мешал сплошной забор. Но я мог вообразить что угодно…
Солдаты как солдаты. Золотой час обязательного сна. Когда звучит побудка, все выглядят более отдохнувшими, чем после недельного сна. Но еще остается пятнадцать минут. Достаточно времени, чтобы Лайо убедил свою Марицу.
Головы солдат на подушках… Коротко острижены волосы, чтобы росли сильными, чтобы укреплялись корни. Солдаты, когда спят, могут увидеть во сне что угодно. Одно только никогда не снится им: что на одной из трудных дорог их может пронзить пуля, продырявить осколок. Свобода далась нашей родине дорогой ценой. Но то были другие солдаты. В наших же снах никогда не промелькнет даже мысль, что может наступить и наш черед. Только когда стоишь на посту, трезво допускаешь такую возможность. Но от этой мысли бросает в дрожь. Возможность стать на защиту родины… Не осознать ее означает не знать, зачем мы здесь находимся. Мир наш еще не спокоен. То здесь, то там вспыхивают очаги военного пожара. Если и нас не обойдет, то пусть знает страна — у нее есть надежные защитники. Солдаты… Они гибнут при исполнении своего долга. Пока мы этого не боимся, хотя и подготовлены к любой ситуации, это несомненно.
Дневальный объявляет, что час обязательного сна закончился. Верзила-сержант вырастает, как телеграфный столб, между кроватями:
— Одеваться!
Дружно прыгаем в сапоги.
— Вернешься ты обратно. Я еще увижу тебя плачущим на пороге дома.
— После того как подчищу немного автобиографию, ту, которая подпорчена с некоторых пор, тогда, может, и загляну домой, так, из любопытства. Я буду тебе рассказывать, а ты начнешь писать дополнение к автобиографии, что твой сын успешно участвовал в кампании по борьбе с засухой.
— Ты меня уже не выведешь из терпения, я решил оставить тебя в покое. Делай что хочешь. Но знай, что чистое полотенце и теплую еду ты всегда найдешь под этой крышей.
Сказал — и ушел.
Что ж, я был к этому готов.
— Если ты не хочешь мне помочь, не помогай!
Мама. Ее охватила снабженческая лихорадка. Удивительно, что не ломались, как хворост, ноги под такой ношей. Как бы то ни было, я не мог оставить ее одну. С таким рюкзаком за спиной и кошелкой в каждой руке целый день я, как вьючное животное, носил кукурузную муку, пшеничную муку, рис, сахар, масло, компоты, ячневую крупу, консервы, копченую колбасу, ветчину, брынзу, печенье, сладкие пряники, халву, соленые овощи, картофель, мармелад, редис, копченые ребрышки, флотские сухари, минеральную воду, медицинский спирт. Как будто мы хотели обеспечить для кругосветного плавания камбуз какого-то корабля.
Я разваливался на части от усталости. Думаю, что у меня была и температура.
— Иди-ка поешь и ложись спать.
— А завтра начнем снова, не так ли?
— Что поделаешь? Положение такое. Разве ты не видишь, какая засуха? Может статься, что завтра-послезавтра ничего не найдешь в магазинах. Откуда возьмут, если все горит?
— Это как раз тот случай, когда пора успокоиться. Оставь что-нибудь и для других.
— Говорил твой отец, что тебя нельзя понять…
— Спокойной ночи, мама!
Для того чтобы удовлетворить мамины аппетиты, потребовалась бы еще по меньшей мере неделя. Поэтому, воспользовавшись небольшой размолвкой, я уже на второй день утром уехал первым автобусом в село.
Я был приставлен к столовой и сразу же получил лопату. Ребята, с которыми мне предстояло работать, выглядели не очень привлекательно — обгоревшие на солнце, с обветренными, потрескавшимися губами, воспаленными глазами, кожа на руках напоминала кору деревьев. Но все работали в таком ритме, что я за ними с трудом поспевал. К вечеру я стер ладони в кровь, до костей. Не ладони, а живое мясо. Фельдшер смазал мне их густой желтой мазью, забинтовал и запретил выходить на работу.