«Насильник, развратник, ростовщик и вор!»
Но без толку все – подписал договор.
«Не вижу вины в том моей я никак», –
В ответ ему молвил пузатый Хомяк.
«Проценты считать – это труд непростой.
У нас ныне кризис, упадок, застой,
Икра дорожает, Мальдивы залило…
Зачем ты тут хнычешь пред мною плаксиво?
Проценты большими пусть сроду все были,
Но цены на норы ведь Свиньи спросили!
Иди же к Свинье, возлежал коли с ней,
И нору улучшить ты требуй смелей:
Проделать окно иль морковь завезти…
Капуста меня уж заждалась, прости!»
В поту уж и в мыле пришел Заяц в хлев
И начал ругаться уже нараспев:
«Вы дикие цены задрали, грязнули,
Меня вы с жильем развели, обманули!»
«Печаль понимаю я, Заяц, твою,
Но глянь, как живу я сама, трижды хрю!
За землю Ослу мне ведь взятку платить,
В грязи искупаться, с другими кутить,
Строители нынче – полнейший все сброд,
Прораб же на стройке – чистейший урод,
Хомяк в кабалу меня тоже забрал…
Не жизнь то, Ушастый, а полный аврал!
Ты лучше к Ослу с той проблемой пойди –
С чиновником, знаешь, нам всем по пути.
Ты взятку ему предложи, чтобы он
Закрыл у кротов-конкурентов притон.
Авось и дешевле в снегу станут норы,
И я порешу с Хомяком свои споры,
И впредь подешевле все будет жилье…
Поверь мне, чиновник – сплошное ворье!»
Голодный, холодный, и грязный, и злой
Притопал к Ослу наш Ушастый домой –
Но только простыл уж чиновника след,
Который был корень – иль плод? – разных бед.
На двери ж табличка: «Ушел на рыбалку.
Прошенья прошу положить все на свалку,
А деньги – в копилку-свинью положить.
Поверьте, мы рады вам всем услужить!»
А рядом приписка была от жулья –
«К вопросу о норах в снегу и жилья:
Расценки на землю диктует закон,
Вопросы – к Медведю, ведь главный в том он!»
От горя на древо наш Заяц залез.
Над ним потешался зимою весь лес,
Но солнце весной в этот лес опустилось,
И в воду жилище зверей превратилось…
* * *
Надеюсь, что понял отныне ты, друг,
Какой получился здесь замкнутый круг?
Но норы из снега зимой лишь годны,
В истории этой все были жадны!
12.11.2011
История умиравшего
Это было давно – я давно умирал, и другим человеком с тех пор я уж стал. С той поры миновало немыслимо лет… выполняю я долг, мною данный обет, и пока робкий глас мой еще не затих, я для вас сотворю о той смерти свой стих.
Право, даже не знаю, с чего и начать… Мое сердце однажды не стало стучать, мир вокруг пошатнулся и стих весь тогда, умираем лишь раз, но тот раз – навсегда. А я даже не смог осознать смерти миг, тот последний сознания сонного сдвиг…
Обняла меня тьма и укрыла собой, и я мог наблюдать, как лежу чуть живой, а вокруг меня носится куча людей, и кого-то приехать все просят скорей, и пытаются тело немое поднять, положить на носилки и в скорую взять, тело током ударить, его оживить… далеко я, друзья, – перестал с вами жить.
И я видел тоннель, что ведет через тьму, и я знал, что идти мне туда одному, и, пройдя сквозь него, не вернуться назад – лишь принять само-рай, лишь принять само-ад.
Я шагал в темноте, чьим-то гласом гоним, в «пересадочной станции» был не одним, кто-то рядом шагал – был он скрытым от глаз, ему было идти так не в первый уж раз… Словно им подгоняем, я шел до конца, и невидимый пот густо капал с лица, а когда я добрел до конца этих врат, меня голос чужой вмиг отбросил назад. Я не видел лица кто мне то говорил, но на гране теней я заметил шесть крыл.
Этот голос вещал, полный силы и мощи, что не время мне жить в уготованной роще, что назад повернуть я обязан сейчас, что не пробил той истинной смерти мой час, что еще много сделать пора на Земле, рассказав всем живым о грядущей заре. Развернуть всех слепых прочь с дороги теней и помочь возжелать им прозреть тем сильней, и помочь расцвести им цветами любви, не пропущен чтоб миг был грядущей зари. И надежду бессмертия им подарить, чтоб о страхе исчезнуть смогли бы забыть, чтоб не страшно им стало вот так умирать – чтоб прошли через смерть, дабы вновь жить опять.
И не мог возразить я вещавшему мне, что я сам до сих пор жизнь всю пробыл во сне, и что я не любил, что бесцельно жизнь жил, и что бремя такого я не заслужил… Он исчез в тот же миг, и свернулся туннель, и тогда я узрел вновь себя и постель, и счастливые лица сплошь в белом людей, и живого себя среди этих врачей.