Вскоре впереди замаячил высоченный тёмно-зелёный ельник, окружённый со всех сторон утиными озерами с крепким глинистым дном, обрамлёнными, словно природный бриллиант дорогой оправой, сочной, но больно уж вострой, как якутский нож, осокой, с берегами, богатыми такой чёрной смородиной, что её гроздья, налившись, матово отливая боками крупных ягод, отягощали ветви до самого среза воды. Сразу за ельником дорога, прорубленная в густом тальнике, нырнула вниз к самому речному берегу в каких-то двухстах метрах от устья, за которым степенно и величаво, словно самая настоящая царица всех сибирских рек, несла себя далеко, на крайний Север, державная красавица-Лена.
Здесь Анатолий Петрович и остановил машину, поставив её на ручной тормоз. Тотчас защёлкали дверные замки, и на песок один за другим высыпали поздние купальщики. Иннокентий быстро сбросил рубашку с брюками, снял сандалии и вприпрыжку, как в далёком детстве, с задорным улюлюканьем побежал по песку так быстро, что из-под успевших загореть до шоколадного цвета пяток забили песчаные фонтанчики. А влетев в воду, стал, смешно, по-лягушачьи высоко поднимая ноги, по пологому дну уходить всё глубже и глубже, пока, наконец, не поплыл, как рыбацкий поплавок при поклёвке, то погружаясь с головой в стремнину, то выныривая на гладкую поверхность реки. Следом за ним, оказавшись проворней старшей сестры и новой знакомой, к реке пошла Ирина, неся свою, словно выточенную на природном станке, стройную фигуру с покатыми плечами, с волнующе округлыми бёдрами, так величаво, что Анатолий Петрович невольно несколько секунд любовался ею, при этом даже напрочь забыв, что снятые брюки продолжает держать в руках... Это не ускользнуло от ревнивого внимания Марии. Она, сузив глаза, раз-другой с осуждением посмотрела на мужа и с гневной досадой подумала: “Нет, это уже слишком!.. Он что, точно запал на более молодую, чем я, ну, самую настоящую пигалицу?! Если я всё же ошибаюсь, то, в любом случае, зачем меня ставить в неудобное положение перед Натальей — ведь она же не слепая!..”
В этот момент ей вдруг до боли захотелось побыть одной. Но словно сойдя с небес на грешную землю, Анатолий Петрович, как ни в чем не бывало, подошёл к жене и, взяв за руку, потянул за собой... Но у среза реки он, увидев, что Марию словно охватила боязнь воды, отпустил её и стал входить в реку один, причём медленно, приятно чувствуя, как она своей бархатной прохладой понемногу охватывает тело. По коже пронеслись лёгкие мурашки, заставившие слегка сжаться душу. Но когда он, с головой окунувшись в реку, начал мощно грести руками, то ему быстро стало тепло, захотелось плыть и плыть. Быстрое течение сносило его к разделённому большой водой на два рукава широкому устью. Тогда он, словно по воле свыше, вступил с ним в борьбу, ощущая всё усиливающуюся нагрузку на мышцы рук и ног. Минут через двадцать, порядком устав, он ясно почувствовал сильное просветление в голове, и все треволнения прошедшего дня словно бесследно пропали, на душе стало так легко, что сильно захотелось петь, но он только всё продолжал упрямо плыть и плыть, словно забыв обо всём на свете. И только когда с песчаного, пологого берега Иннокентий энергично замахал ему, мол, пора возвращаться, увидел, что женщины уже оделись, он, хотя немного и пошатываясь от усталости, но с сожалением, будто не доделал край как нужную работу, вышел из воды. С сияющим от полученного от плавания удовольствия лицом подбежал к машине и, достав из сумки махровое полотенце, докрасна растёр своё молодое, мускулистое тело.
— А вот теперь можно и ехать! — весело сказал он.
— Конечно, едем, время-то уже к полуночи приближается! — воскликнул Иннокентий. — Но отдав столько сил борьбе с течением, завтра, нет, можно сказать, уже сегодня, ты, Анатолий, на прополке капусты каким огневым порохом зарядишь себя, ведь хочешь, не хочешь, а в передовиках тебе надо во чтобы то ни стало быть?!
— А тем самым, неоднократно проверенным — волевым! Зря, что ли, я на твоих глазах с самого детства непосильным трудом кую и кую характер, как заправский кузнец?! Поверь, дорогой, не зря!
Высадив друзей у дома, Анатолий Петрович с женой, всю дорогу молчавшей, словно ушедшей глубоко в себя, через пять минут езды въехал во двор и у самого крыльца, под окном остановился. Мария сразу же зашла в дом, а он, наконец увидев перемены, произошедшие с ней, и немало им удивившись, в полном недоумении остался стоять на улице, словно надеялся под небом с слабо горящим, одиноким месяцем, как бы опустившимся в лёгких сиреневых сумерках, проанализировав праздничный вечер, понять, в чём же он провинился перед женой, чем обидел её. Но в глубокой тишине, нарушаемой лишь звоном страшно надоедливых, больно кусающих комаров, серьёзных причин для изменения поведения жены не нашёл. Глубоко, словно разочарованно вздохнув, не спеша вошёл в дом. Свет ни в одной комнате не горел. Мария вместо того, чтобы разобрать постель, сидела в гостиной и, опершись рукой о мягкую спинку кресла, молча смотрела грустным взглядом куда-то в сумеречное окно, за которым, освещённые серебристыми лучами луны, плывущей в глубокой небесной синеве, были хорошо видны конусообразные верхушки высоких сосен, с толстой корой, словно покрытой кованной медью, с густыми хвойными кронами, с прошлогодними сухими шишками.