Держава, отошедшая от опустошительного гитлеровского нашествия, начинает накапливать силы, чтобы продолжить свой диалог с Природой. И перекличку народов, Природой сведённых воедино на этой земле. Это пафос и поэтика переверзинской прозы.
Братская мощь освоенной Реки потрясает. Более величественную панораму представить трудно. “Она своей неповторимостью вместе с дующим сильно верховым ветром врывается в душу, вызывает сладкий восторг, захватывает дух!”
Это точка духовного отсчёта: любовь, делающая человека сыном земли. Постижение любви.
Отдавая должное героике этого периода, Переверзин хочет начисто освободить его от идеологии. Задача непростая, потому что идеология в ту пору насквозь пронизывала героику. Переверзин ищет героике другое основание, которое удержало бы и освятило позднесоветское бытие.
Он припоминает: что же тут было спокон веку? Местные жители чем занимались? “Скотоводством, а с приходом русских первопроходцев, в основном из числа казаков, — и растениеводством...” Вопросы есть? Нет вопросов. Ощущение бытия — есть. Главный герой переверзинского романа — директор совхоза, с самых низов пропахавший всё уровни деревенской работы. Во всей её тяжести.
Но только ли тяжесть наваливается на человека в этом жизненном цикле? А то, что всякий выпускник школы, желающий получить высшее образование, имеет возможность поступить в институт и его окончить — не черта ли того позднесоветского полустолетия, в которое вглядывается Переверзин? И с занятостью никаких проблем.
Суть происходящего в романе — заботы работников среднего звена в совхозном повседневье. Непредсказуемость этих забот, когда погода выворачивается то туда, то сюда... Тут хозяйственники именно среднего звена — не высшие руководители, которые “во всём виноваты”, и не низовые работяги, которые во всём винят руководителей, а именно те, кто принимает конкретные решения в стиснутости конкретных обстоятельств и за это отвечает...
Вопросы, встающие перед героями Переверзина, могут показаться сугубо технологическими, особенно если выбросить вон идеологию, помогавшую их вытерпеть. “Не убрав картофель, приступить к рубке капусты”, — какими силами, если и картофель, и капуста ждут одних и тех же рук? И легко ли пускать эти руки одновременно и в то, ив это дело?
“Тяжела ноша руководителя, ох, как тяжела...”
И вот по этой тяжести — свет! Работники совхоза, поднятые до рассвета на прополку капустного поля и поначалу весьма недовольные, по ходу этой работы не только примиряются с ней, но — вот чудо психологии! — веселеют и воодушевляются.
Это психологическая загадка народа, вполне свободного от идеологической лямки. А если уклад совхозный (по сути, социалистический) как раз и есть то, что подходит нашему человеку, уклад души которого естественно ищет такого образа жизни?
Отсюда общая, задорно-оптимистическая интонация переверзинского повествования в части ещё не свёрнутых советских лет. Есть беды? Есть. Но налетают “ниоткуда”. Брат не вылезает из больниц и клиник? Покалечен на всю жизнь из-за несчастного стечения обстоятельств. Пуля-дура, отскочив от камня, может угодить куда угодно? Так озорник-дурак и стреляет затем, чтобы посмотреть, “куда полетит”. Дураки есть, негодяев нет. Во всей трудовой общине переверзинского совхоза — ни одного подлеца-негодяя. Когда ближе к финалу негодяй всё-таки обнаруживается, он от главного героя получает такую затрещину, что сразу вылетает вон из круга деловой проблематики (и вредит уже по эротической части, но это особый сказ).
Исторический период, исследуемый Переверзиным, когда-то поднимался идеологами на высоту социального эталона, а теперь чаще всего с проклятьями опускается до антиэталона. У Переверзина — попытка исследовать этот период трезво и объективно. С точки зрения того, насколько он для народа естествен. Не для всякого народа, конечно. Для нашего.
Об этом таёжные стволы поют мужицким топорам:
“Пройдет ещё не одна сотня лет, а мы всё так же будем стоять на этой суровой якутской земле, приютившей и обогревшей в страшном холоде, на снежных, колючих ветрах наших исконно русских ликом и характером хозяев, не побоявшихся в поисках лучшей жизни за несколько тысяч верст от родных мест забраться в таёжную глухомань и жить в ней так, что она со временем стала их второй родиной!”
Подписываюсь под каждым словом.
Но куда же девается у людей “первая родина”?
Тут я подхожу к ещё одному важнейшему для меня вопросу: к многонациональному характеру народа, втащившего глухомань в современность.