А то, что, побывав в качестве обыкновенного, хотя и очень любознательного туриста, за границей и невооруженным взглядом цепких глаз увидев, насколько лучше, верней, богаче живётся простому люду на Западе, не вызывало в его душе ни зависти, ни восхищения. В некоторой степени возникало лишь сожаление, что всё никак не удаётся у себя дома построить запланированный — уже трудно вспомнить, когда — социализм, в который, в отличие от коммунизма, он праведно верил, — да! Но это опять же неоспоримо говорило о необходимости во всём, чем бы он ни жил, что бы ни делал, быть первым или никаким!
13
Самолёт, выполняющий рейс по маршруту “Братск-Ленск” был ранним. Солнце ещё только начало всходить из-за сопок, поросших хвойным лесом в несколько сотен километров вековой сибирской тайги, а воздушное судно уже, как иголка хлопок, прошило своим дюралевым туловищем перистые, озарённые снизу золотоносными лучами, а сверху казавшиеся бесконечными снежными барханами, кудрявые, сплошные облака. Моторы, во время взлёта работавшие на форсаже, от чего ревели раненным зверем, и корпус, как тело в простуду, била мелкая дрожь, теперь в пронзительно синей вышине, казавшейся, хотя так на самом деле и было, без края и конца, гудели стройно, успокаивающе.
Анатолий Петрович, довольный целиком исполненным, по крайней мере, для себя, ученическим долгом, с удовольствием расслабил сильно уставшее за последние десять дней тело, будто не головой работал, а против воли своей ворочал с утра до поздней ночи тяжеленные камни, и, закрыв глаза, вдруг поймал себя на мысли, что, если и вспоминал о Марии, то редко и как о чём-то далёком, туманном. Обиделся на неё? Нет! Да он и права-то на это не имел! Но вдруг резанувшее по сердцу чувство, ну, явно похожее на ревность, когда он в тот злополучный день вернулся из аэропорта, не солоно хлебавши, как ни крути, говорило, что симпатичная агрохимичка волей-неволей стала ему небезразлична. Что же касается Петровского, то очень уж хорошо зная его похотливую суть и считая, что он поступил по отношению к человеку, которого называл другом, если не предательски, то необъяснимо с точки зрения порядочности, он без всякого сожаления в своём сознании, как неверную фразу в стихах, напрочь вычеркнул его из числа своих старых друзей.
Да, он был такой: если уж после долгих, мучительных раздумий, взвешиваний всех “да” и “нет”, рвал с людьми добрые отношения, то сразу и с корнями!.. Иначе просто не могло быть, поскольку не прощающий себе даже малой оплошности, — иначе он до сих пор бы, образно говоря, продолжал на совхозной ферме крутить коровам хвосты, — Анатолий Петрович глубоко в душе оставался суров и требователен к другим. А к тем людям, которых по-настоящему считал друзьями, — особенно! Уже давно не занимаясь лепкой даже исключительно для себя и ещё не став, по своему мнению, настоящим писателем, он, между тем, как сам считал, благодаря именно своему максимализму, проявлявшемуся во всём и везде в полной мере, смог состояться, назло времени и судьбе, как руководитель-производственник.
Лишь природная любовь к труду не изменяла ему, приносила то настоящее удовлетворение собой, верней, неповторимое, ни с чем не сравнимое счастье, когда жизнь кажется такой прекрасной, что будь за спиной крылья, взлетел бы под самые облака и там, под ослепительно ярким, золотоносным солнцем, в поразительно лазурном, бесконечном небе, не зная ни усталости, ни покоя, парил бы и парил, как горный орёл в чёрно-коричневом оперении, отливающем блескучей чёрно-бурой синевой, дав полную волю душе выражать свои чувства в звонком пении, словно весенний соловей поутру в густом лозняке на берегу речки, словно ручей, подпрыгивающий волнами на каменьях и говорливо несущий прозрачные, холодные — до ломоты зубной! — свои воды к большой реке-матери. Поэтому, прекрасно понимая, что непреходящие заботы сразу же по прилёту нахлынут, как морская волна, окатят с головой, Анатолий Петрович даже не понял — как, но мысленно сполна перестроился на них, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, самолётное шасси с резким, визгливым шумом коснётся ленской взлётно-посадочной полосы!