— А как вы себе это представляете? Ведь, насколько мне известно, состоите в браке? Или к какой-нибудь вашей подруге пойдём в гости?
— Можно и к подруге! Но мой муж, работающий главным охотоведом государственного пушного хозяйства, на две недели уехал с инспекцией таёжных промыслов. Вот ко мне на квартиру где-то через час и приходи.
И назвала адрес.
Дом, в котором жила Петрова, оказался самым большим в городе — пятиэтажный, с шестью подъездами, покрашенный в светло-розовый цвет, только прошлой осенью сданный в эксплуатацию, ещё не огороженный, но уже с оборудованный детской площадкой со всеми игровыми строениями: песочницами, грибками, горками-катками и т. д. По дороге к нему в заметно сгустившихся сине-фиолетовых сумерках, выше к небу становящихся совершенно чёрными, от чего загорающиеся звёзды казались ещё ярче, ещё выразительней, Анатолия Петровича всё никак не покидала упрямая мысль о том, каким же таким действенным образом он будет ломать себя, неволить свою упрямую, волевую душу Ну, действительно, как?! И вдруг его осенило: “Надо просто, словно хороший артист, сыграть роль любовника, только в спектакле по имени “жизнь”. Если другие люди могут на театральной сцене или на съёмочной площадке перевоплощаться в другой, иной раз даже в чуждый их сознанию образ настолько, что начинаешь верить не только их слезам радости и горя, но и горячим монологам, то почему это не смогу сделать я? Ведь по сути, хороший руководитель в определённой мере тот же актёр, причем самого сложного плана — психологического!
Едва он позвонил, как почти сразу дверь открыла Наталья Константиновна, одетая лишь в китайский шёлковый, настолько прозрачный халат, что сквозь него ясно и потому ещё более волнующе было видно матовое тело и розовые соски полных грудей. Глаза её лучились светом сбывшейся надежды, магнитом притягивали к себе. Не говоря ни слова, лишь порывисто, тяжело дыша, Анатолий Петрович прямо на пол сбросил дублёнку с ондатровой шапкой — и подхватил на свои сильные руки женщину, страстно желавшую его грубой мужской ласки, только успевшую томно охнуть, и ураганным ветром понёс её в спальню. Но роль страстного любовника ему пришлось играть лишь в самом начале импровизированного им самим первого акта сочиняемой в творческой голове пьесы, ибо от того счастья пылкой близости, которое исходило от партнёрши, он неожиданно для себя почувствовал, что, словно солнечная батарея, заряжается желанием сделать её ещё счастливей, ещё удовлетворённей — и становился неутомимым...
Только в понедельник рано утром, когда ещё на улице стояла мёрзлая, густая, почти непроглядная темень, в которой свернувшийся от стужи воздух фосфорно светился, словно рассыпался на миллионы микроскопических искр, он покинул квартиру, ставшую для него на целых двое суток раем не раем, но в любом случае — не адом. Угрызения совести если и отягощали душу, то не настолько сильно, чтобы жалеть, по сути, о предательстве своих устоявшихся принципов по строгому отношению к чужим женщинам. Он даже наивно считал и верил, что за непростое насилие над самим собой заслужил какой-то необычной награды, и если небесам будет угодно, то они рано или поздно, но обязательно хоть как-нибудь вознаградят его.
И вот теперь по пыльной и длинной дороге, трясясь на заднем сиденье райкомовского “уазика”, он пронзительно, до внезапной, острой боли в сердце неожиданно понял, что рядом с ним и в самом деле сидит словно сошедшая к нему по воле свыше, его новая жена с так почему-то нравившимся ему звонким именем Мария! И Анатолий Петрович с глубокой нежностью ещё крепче сжал руку молоденькой супруги. А когда она, укачавшись на многочисленных песчаных ухабах от долгой езды, ненадолго задремала, невольно уронив свою прелестную головку на его сильное плечо, он обнял её хрупкие, точёные плечи и попросил водителя хоть немного сбавить скорость.
Наталья Константиновна тотчас вопросительно обернулась и, то ли от всё никак не проходящей ревности, то ли недовольная тем, что новоиспечённый директор, как своим, командует райкомовским водителем, строго посмотрела на Анатолия Петровича, но, словно споткнувшись об его умиротворенную улыбку, решила промолчать. Тем более, она не могла со всей ответственностью не понимать, какими непростыми мыслями он должен быть теперь обуреваем по самому высшему счёту, ведь то, что ожидало его в разваленном совхозе, кроме как добровольной каторгой, назвать чем-нибудь другим было бы крайне несправедливо.