III.
Станция Пояркова, где жила Женька, стояла как раз на самой средине между Сосногорском и Проломным. Почтари, когда подезжали к Поярковой, каждый раз говорили: "Вот, слава Богу, половину и проехали... Вторая-то половина всегда короче, точно под гору едешь". Пояркова была замечательна еще тем, что она служила гранью между степной частью сибирскаго тракта и лесной -- к Сосногорску шел лес, а к Проломному степь. Зимой, когда передувало дорогу, эта разница была особенно чувствительна, и почтари обыкновенно заходили к Женьке погреться перед степью или после степи. Женька была жена станционнаго смотрителя в Поярковой, и всех почтарей принимала ласково -- добрая она была баба, и, как говорила молва, частенько водила своего мужа за его красный пос. Как-то перед Рождеством, возвращаясь из Проломнаго, Платошка особенно сильно околел в степи и решился завернуть к Женьке погреться. У него от холода даже пальцы свело, и язык не говорил, как следует. -- Што давно не видать?-- спрашивала Женька, лукаво поглядывая на замерзшаго Платошку.-- Забыл ты нас совсем... Женька была круглая полная женщина неопределенных лет, с круглым румяным лицом и круглыми черными глазами. Она была из ссыльных и не любила разсказывать о своем прошлом. Говорили, что она была купеческая дочь и отравила стараго мужа, потом попала на поселенье, где и вышла замуж во второй раз. Замечательно было то, что эта круглая Женька была какая-то совсем равнодушная, как говорили почталионы, и все пользовались этой слабостью Женьки. Почтари проезжающие и даже ямщики по-своему злоупотребляли равнодушием Женьки и даже колотили ее. Платошка, когда-то в дно своей молодости, тоже был "подвержен" ей и поэтому теперь старался избегать встреч с Женькой: женатый человек, тоже и совесть есть. И теперь Платошка не пошел бы на станцию, пока перепрягали лошадей, да уж очень в степи донял его мороз. -- Водочки выпьешь, али чаю?-- спрашивала Женька, лениво вытаращив глаза на переминавшагося Платошку. -- Уж водки не то дай... разсчитаюсь после. -- Ну, ладно, знаем мы эти счеты... На станции в избе было очень тепло, а тут еще Женька с водкой. Выпив стаканчик, Платошка согрелся и страшно захотел спать. Женька сидела у стола и все смотрела на него, подпершись рукой. -- Чего глядишь?-- сказал Платошка, чувствуя себя обязанным перед Женькой. -- А то и гляжу, што прост ты, Платошка... усмехнулась Женька. -- Не проще других. -- Дурак ты, Платошка!. -- Ну, ну, ты не больно тово... -- Говорят: дурак... Ты вот тут по тракту треплешься, а твоя Агашка с поштальенами с городскими хороводится. Верно тебе говорю... -- Н-но-о?.. -- И детишки-то не твои, Платошка, а поштальенския... Где у тебя глаза-то, у дьявола?.. Жалеючи, тебя говорю... Все смеются над твоей-то простотой. Платошка остолбенел. Его облупившееся от ветру лицо было просто жалко, и он только мигал, точно собирался чихнуть. Но в избу вошел ямщик, и Платошке нужно было сейчас ехать. -- Так ты это верно говоришь... а?.... бормотал он, нахлобучивая бараний треух на свою глупую голову. -- Сейчас провалиться, не вру. Мне што, тебя же жалею. Спроси у ямщиков-то, всякий скажет... У Платошки все вертелось в голове, когда он залезал в свою фуру с чемоданами. Агаша.... ребятишки... что же это такое?.. Под дугой заливался почтовый колокольчик, ямщик ежился на облучке и посвистывал, по сторонам зеленой стеной бежал безконечный лес, а в голове Платошки стучала одна и та же мысль, подсунутая ему Женькой. Платошка точно попал в волчью яму и напрасно бросался на голыя стены, загораживавшия ему выход. "Нет, Женька врет",-- старался уверить себя почтарь, но у него что-то такое тяжелое начинало шевелиться на душе, что он со страху даже закрывал глаза. Все кругом летело, и сам Платошка летел, и мысли в голове у него летели, как птицы... Скорее бы только доехать домой, а там... он видел свою Агашу и сжимал зубы. Платошке ужасно хотелось кого-то бить, увечить, рвать зубами, и он в безсильной ярости бился своей головой о чемоданы. Только бы доехать... Так вот почему его морят в почтарях?.. Он тут принимает смертную муку, колееть на холоде, не смеет пропустить стаканчика, а там, у Агаши, почталионы хороводятся... Теперь Платошке все было ясно, ясно, как день, и он удивлялся, как это сам раньше не мог догадаться. Ведь он и женился на Агаше на лету, между двумя поездками, и жил с ней тоже на лету. На следующей станции Платошка заложил с себя полушубок за два рубля и остался в одной шубе. Лесом ехать было теплее, да притом на каждой станции он пил водку, хотя опьянеть не мог. -- Убью я ее, стерву... думал Платошка, когда садился в кошевую на последней станции.-- Эй, Волк, хочешь водки?-- крикнул он ямщику. Волк, лихой ямщик, был отчаянный пьяница, как все хорошие ямщики. Вдвоем они выпили целый полштоф. Платошка заметно захмелел и косневшим языком спрашивал Волка про жену. -- Што жена... дело женское известное: слабость есть... двусмысленно,-- ответил Волк, оборачиваясь с облучка.-- Ты ее, курву, хорошенько взвесели, а то меня позови: изуважим в лучшем виде... Опять дорога, и опять все летело кругом: дорога, снежныя поляны, сосновый бор, облепленный снежными хлопьями, версты, телеграфные столбы и собственная голова Платошки. Он чувствовал, как почтовая тройка поддала рыси, и колокольчик замер под дугой... скоро будет Сосногорск... Платошка сжимал кулаки и глубже кутался в своей шубенке. Его начинал пробирать мороз и клонить ко сну. Несколько раз Платошка пробовал поднять голову, но мысли как-то путались, и он продолжал лежать на казенных чемоданах, делавшихся все теплее и теплее. Да, это было в первый раз в жизни с Платошкой; его охватила понятно блаженная теплота, сладко уносившая все вперед и вперед... Когда почта "прибежала" в Сосногорск, Платошка лежал в чемоданах мертвый -- он замерз дорогой.