Ссорилась ли мама с Аликом за девять лет — не знаю. Но несколько раз они расходились. Было, к примеру, такое: уезжал он вроде бы в командировку, а мамины девочки видели его на улице, и не одного.
На маму в те дни больно было глядеть. И когда он снова стал бывать у нас в доме, а мама — у него, я не выдержала и спросила:
— Чего вы, Георгий Борисович, ищете? Поглядите, какой преданный человек рядом с вами.
Он невероятно удивился. А перед прощанием отвел меня в сторону и сказал:
— Я, Люба, человек свободный. И свободой дорожу. Мама же у тебя тоже свободна. Неужели ты думаешь, что в других условиях мы будем больше счастливы? — Он помолчал немного и прибавил: — А потом, кто один раз разводился, тому не просто сделать второй шаг.
На следующий день мама пришла домой грустная. И вдруг спросила:
— Ты… ничего лишнего Алику не сказала?
Я ответила уклончиво:
— Чего это ты?..
— Не знаю, — говорит. — Но он мне сказал, что хотел бы немного один побыть, без людей… Странно все это…
Потом все образовалось. Мама повеселела и успокоилась, но я крепко запомнила эти дни. Да и Алика сильнее зауважала. А вдруг для него такое чувство свободы необходимо? Именно чувство, а не сама свобода. Какая же у него свобода в одиночестве, если самому приходится белье носить в прачечную, и обеды готовить, и квартиру прибирать. Тут-то я поняла его характер, и даже странная уверенность появилась у меня, что если женщине нужно чувство несвободы, даже чужой власти, то мужчине необходимо чувство свободы. И когда я это маме сказала, то она очень удивилась.
— Здорово ты подметила, — сказала она. — Мы с девочками эту мысль обсудили и пришли к согласию, что семья разваливается тогда, когда жены дают свободу мужьям, а им достаточно чувства свободы. А то и наоборот даже: если лишают их этого чувства, тогда происходит взрыв, революция.
Я вроде бы не засыпала, но когда увидела маму и Алика, то удивилась до чрезвычайности.
Выглядел Алик несколько торжественно: в зеленом костюме, в зеленом галстуке, в бежевой полосатой рубашке, а мама — как в трауре, даже черный платок на голове. Да и дверь она никогда так тихо не открывала. А тут неслышно, бочком, как на похоронах.
Алик повесил мамин плащ в передней, пропустил вперед.
Сели.
Я решила не опережать событий, послушать.
Алик чиркнул спичкой, закурил. Дунул папиросным дымом в потолок, заметил мамино недовольство, открыл окно и уселся боком на подоконник.
— Ну, — сказала мама. — Что будем делать?
И заплакала.
Я этого не ожидала. У меня сдавило горло, подкатилось к глазам, и пошло.
Она, конечно, меня жалела, а я, если честно, — ее.
Неустроенная у меня мама, беспомощная. И с Аликом у нее нет покоя. Какой же это покой, если он только о своем чувстве свободы думает, радуется, что нет у него настоящей семьи, а так — налаженный быт. Ну кто ему еще нужен? Трудно у нее получается все, у девочек легче. Непрактичный она человек.
Тетя Лариса разочаруется в ком-то, выговорится на работе, отведет душу, а на следующий день снова как стеклышко. И кто-то всегда с ней рядом, редко одна бывает. А мама все с Аликом, с Аликом, а он знает, что она только его любит, вот и показывает характер.
Я вдруг разозлилась, что они и тут вместе пришли. Кто его звал? Кому нужно участие чужого эгоистичного человека? Были бы мы одни, выпили бы чайку и проболтали бы половину ночи.
Мама повернулась к зеркалу, попудрила нос, сказала спокойнее:
— Нужно, Люба, обсудить, что дальше делать…
Я плечами пожала:
— Работать пойду, какие сложности.
— Куда?
Прошлась по комнате, собрала разбросанные мною вещи.
— Я сейчас с девочками советовалась, Лариса обещала у кого-то спросить. Не в музее же тебе сидеть с пенсионерками…
Алик потушил сигарету. Он будто бы ждал, когда ему дадут слово.
— Разрешите постороннему?
Я подумала: посторонний — он посторонний и есть, чего от него ждать.
— Я разговаривал с начальником нашего конструкторского — это сразу после твоего, Аня, звонка, — дочь, сказал, не поступила…
Мама аж побледнела.
— Он попросил Любу зайти.
Наступила тишина, которой на этот раз действительно подходило определение — гробовая.
А у мамы такое растерянное лицо! И хочет и не может она поверить своему счастью. Ну что ей тут скажешь, самой большой и самой доверчивой девочке из всех девочек экскурсионного бюро? Не убедишь же ее, что все равно Алик предпочтет свободу, не так легко дождаться от него справедливости.