Она заметила мое удивление, вздохнула.
— Одна она все, одна, а время, Любаня, идет. Тебе девятнадцатый, а Веруне — двадцать четыре, детишек пора иметь… — она всплеснула руками. — И куды только женихи-то попрятались?! Недавно табунами ходили… — Поглядела на меня с жалостью, спросила: — Нет у тебя кого из хороших? Познакомить бы…
— Зря, тетя Дуся, убиваетесь. Если Вера захочет…
— Хочет она, хочет, — уверенно сказала Евдокия Никитична. — Только нету… А мы с Ваней немолодые уже. Ему за шестьдесят, мне немногим поменьше. И главное-то, что все у нас есть: и дача, и машина, а внуков…
Из столовой донесся громкий командирский голос, потом начали стрелять из орудий. Снаряды рвались где-то рядом.
— Воюют в телевизоре, — вздохнула Евдокия Никитична.
И снова тревожным шепотом повторила:
— Так ты скажи… Есть у тебя кто?
Я вдруг вспомнила Игоря. Она заметила что-то в моих глазах, придвинулась ближе.
— Есть…
Теперь отступать было поздно.
— Кто?
— С милиционером познакомилась. Чуть меня на мосту не оштрафовал. Хороший, по-моему, человек, только не очень красивый.
Она отмахнулась:
— Не с лица воду пить. Был бы самостоятельный, и чтобы дом любил, как мой. Ивана-то Васильевича от дома только с досками оторвать можно.
Она приложила палец к губам и кивком пригласила меня к Вере в комнату. Раскрыла шкаф.
— Видала, брюк сколько! У моего и половины за всю жизнь не было. Я еще те, в которых он женихался, помню… — Она неожиданно крикнула: — Вань! А если бы у тебя зять милиционером работал, тогда как?
Щелкнул телевизор, стало тихо.
— Где ты милиционера взяла?
— Люба предлагает.
— Может, и ничего, — сказал Иван Васильевич после молчания. — Главное, чтобы дом любил.
Она засмеялась, прикрыла рот ладошкой.
— Полюбит, когда детишки пойдут… — Повернулась ко мне, подмигнула: — Давай, Любаня, постарайся. Мы сватью без подарков не оставим.
— Да что вы, тетя Дуся! — сказала я. — Тут другое дело: не знаю, как договориться — он в общежитии живет…
— В общежитии! — ахнула Евдокия Никитична. — Ну я и накормлю же его — вздохнуть не сможет… А приглашать к нам дело простое. Скажи, есть у меня подружка хорошая, самостоятельная.
В столовой телевизор рычал мужским басом, потом перешел на женский визг.
— Чегой-то хорошее показывают, — сказала Евдокия Никитична, увлекая меня в комнату.
Иван Васильевич полулежал в кресле, рот его был приоткрыт, голова откинута, — он спал. Руки Ивана Васильевича свешивались до пола, кулаки упирались в ковер. Евдокия Никитична поставила рядом два стула, уселась и подтолкнула Ивана Васильевича в бок. Он открыл глаза, сел как прежде: локти в колени, подбородком уперся в ладони и снова уставился в экран, будто бы и во сне следил за тем, что происходило в фильме.
У Юры в окнах горел свет. Народу на набережной почти не было. Парни с гитарой сидели на парапете, сюда едва-едва доносилось их пение. Шагах в двадцати на скамейке полулежал мужчина: ноги вытянуты, руки заложены за голову, взяты в замок, взгляд — в небо. А там облака, как разрывы шрапнели, да ровный диск луны.
Я обошла эту странную фигуру и внезапно узнала Владимира Федоровича. Он поднял голову, увидел меня.
— Люба?
Он уже сидел ровно — худые колени острыми углами поднимались вверх.
— Тепло! Хорошо, тихо. Вот написать бы такую ночь, но ведь лучше этого не напишешь…
Опять откинулся на спину, вывернул руки и потянулся, точно хотел снять с неба лунный диск.
— Не напишешь, — повторял он. — А человек все пытается состязаться с природой… И проигрывает.
— Вы художник? — Я села рядом…
Владимир Федорович не ответил.
— Странно, — сказал он. — Писал натюрморт — нравилось, а сейчас вспомнил — и стало стыдно. Плохо, очень плохо…
Он опять застыл, откинул голову, острая борода поднялась. Вынул сигареты, взял одну, чиркнул спичкой.
Его лицо на короткий миг осветилось. Он сказал:
Затянулся глубоко, выпустил кольцо дыма.
— А Федор Николаевич тоже художник?
— Нет. Был учителем литературы, директором школы, но это все было давно, очень давно, Люба.
Владимир Федорович поднялся:
— Пора идти. Я отца одного оставил. Стараюсь этого не делать. Боюсь. Каждый день приступ. И главное, он врачей вызывать не разрешает. — Протянул мне руку, попрощался. — Извините, — сказал он и быстро пошел через дорогу, к дому.