Дверь у Федоровых оказалась приоткрытой. Я хотела прихлопнуть ее, но в коридоре неожиданно вспыхнул свет и я увидела Владимира Федоровича с эмалированным тазом. Он торопился в комнату, толкнул дверь ногой — вода плеснулась, растеклась по полу, — Владимир Федорович застыл на секунду и тут заметил меня.
— Люба, — не удивился он. — Зайдите. Пособите немного… — И исчез.
Я прошла в первую, проходную комнату и остановилась. Беспорядок был фантастический — стол почти у дверей, стулья перегораживали проход, какие-то бутылки и рамы на полу, — мне некогда было все это разглядывать.
До следующей двери я все же добралась, нерешительно ее отворила.
Владимир Федорович стоял согнувшись около кровати старика, пододвигал ему таз с горячей водой. Потом я увидела шприц, Владимир Федорович положил его в стерилизатор.
Федор Николаевич, худой, с выпирающими ключицами, с желтым больным лицом, вроде бы глядел в мою сторону, но наверняка ничего не видел.
— Смените на более горячую или подлейте, — попросил Владимир Федорович. — Горячая ему хорошо помогает.
Я принесла кастрюлю, подлила в таз. Теперь я глядела на впалую старческую грудь, на всклокоченную бороду, на прыгающую жилу на шее и боялась шелохнуться.
— Скоро ему полегчает, — сказал Владимир Федорович. — Оказывается, и этому можно научиться. Делаю уколы, лечу сердечную астму, разбираюсь не хуже «неотложки».
Старик неожиданно поднял голову. Он все еще хрипел, в углу рта блестела серебряная паутинка, но глаза с каждой минутой становились яснее.
Он узнал меня.
— Я позвал Любу, не возражаешь?
Владимир Федорович присел на корточки, насухо вытер стариковские ноги, надел на них валенки, передал мне таз.
— Попробуй уснуть, папа.
Встряхнул одеяло и прикрыл сидящего в подушках старика.
— Я буду рядом, не волнуйся, — говорил он, отступая к двери. Повернулся ко мне и шепотом спросил: — Чаю хотите? Только без сахара. Забыл купить. Впрочем, у нас, кажется, есть вафли.
На кухне зазвенела и покатилась крышка чайника, заурчала вода из крана. Теперь я могла осмотреться.
Холостяцкую квартиру я уже однажды видела. Несколько лет назад мама взяла меня к Алику. Все в его комнате знало свое место, стояло так, как и положено стоять: кресла были словно привинчены, едва я подвинула одно, как Алик подошел сзади и поставил по-прежнему. Пальто висели в шкафу, на распялочках, костюм под простыней, чтобы не пылился, на подоконнике вазочки с цветами. И первое, о чем я тогда подумала, как маме тяжело с ним.
У Федоровых все было иначе. На столе выстроились яркие причудливые флаконы, тут же на разбитом прямоугольном блюде лежали сморщенные, сухие персики и гранаты. Подтеки краски засохли на полу — несколько длинных пунктирных дорожек, будто кто-то специально стряхивал кисти.
На многоступенчатой полочке около окна стояли еще флаконы и бутылки.
И все же главным в комнате были картины. Они висели на стенах, заполняя пространство с такой густотой, что обои почти не были видны. Без рам, с рядами загнутых гвоздей на подрамниках, с лохматящимися краями холстов, — видимо, эта внешняя сторона не очень волновала художника.
На картинах были те же флаконы красного, синего, зеленого цвета, дутые и вытянутые, по одной и группами. Они то стояли на намечающейся плоскости стола, то утопали в складках скатерти, составляя странное единство.
Владимир Федорович вошел в комнату, позвякивая чашечками, и поставил на стол.
— Пейте. У вас еще будет время рассмотреть все это…
Отхлебнул первый, пододвинул мне вафли.
— Расскажите, что у вас с институтом?
— Теперь это не имеет значения. Иду работать.
— Куда?
— В сапожное ателье.
Он кивнул.
Я невольно смотрела на стены. Картины притягивали мой взгляд. Высохшие гранаты лежали на блюде, а рядом стоял причудливый флакон с вдавленным боком, и на него откуда-то падал свет. Ах вот, из окна. Прямоугольный блик лежал на его поверхности.
Я пожалела, что рядом нет Юры. Мне всегда становилось жалко, если я не могла своей радостью поделиться с ним.
— Времени не хватает работать, — пожаловался Владимир Федорович. — Фактически для живописи у меня остаются ночи. Когда спит отец. А потом я еще должен сделать другое — «окна позора» для трамвайного управления. «Гражданин Свистунов оштрафован за безбилетный проезд». Вот моя творческая сфера.
Он странно рассмеялся.
— Но почему у вас везде стекло? Случайно?
— Нет. Иногда мне хочется писать другое, совсем другое… — Он не закончил мысль, сказал иначе: — Но вообще-то, разве это пустяк — выявить душу предмета, оживить его, обласкать собственным чувством, превратить в поэзию? Красота, я уверен, не лежит и не валяется, и задача художника — ее увидеть и показать другим…