Другое дело — Лариса! С ней весело и спокойно. И главное, не требует она платы за свою легкость: какая есть — такая есть, и все тут.
Легкий, человек если и огорчен сам, то не требует, чтобы с ним вместе грустили.
Для тяжелого человека чем больше сочувствующих, тем больше удовольствия он получает от своего горя.
Даже не заметила, как наладилась у нас обстановка. Лариса сидит за столом — нога на ногу, сигарета в зубах, покуривает, пускает в потолок колечки.
— Мало ли с кем ты его увидела.
— Что ты говоришь! — волнуется мама. — Разве женщине нужна особая информация, чтобы понять все…
— И это ерунда! — разбивает маму Лариса.
— Но двадцать пять лет — не сорок!
Лариса откидывает волосы, и я чувствую, как сноп искр разлетается вокруг. Ее взгляд делается острым, чуть ли не злым, эдакий испепеляющий луч пронзает маму.
Лариса встает: шаг становится нервным, коротким, в глазах — возмущение.
— Молодость?!. — спрашивает она, словно что-то оскорбительное брошено мамой. Переворачивает стул, садится на него верхом, придавливает подбородком спинку. — Вот перед чем пасовать мы не имеем права. Нет! И если мужчина сдался перед молодостью — он подонок. И это его, а не тебя ждет кара. Сколько я уже видела такого!
— Это потом…
— А хочешь, — не слышит ее Лариса, — я поговорю с ним? Ты же знаешь меня, не испорчу…
Надежда возвращается к маме, она вроде бы опять молодеет.
Новый звонок даже радует ее. Вдруг за мной? Ей хочется поговорить с Ларисой без азбуки Морзе. Точки-тире надоели, всего ими не скажешь.
Да я и сама бы ушла. Только Юры нет дома. Его демонстрируют родственникам, он жаловался еще утром.
Открываю дверь и отступаю — Владимир Федорович! Вот уж не ожидала…
Входит. Смущен. Кланяется маме.
— Добрый вечер. — Поклон. — Я думал, вы одни, Люба. — Поклон. — Может, помешал? Извините.
— Нет, нет, заходите! Это мама, а это…
— А я вас хорошо знаю, — мама протягивает Владимиру Федоровичу руку.
Лариса у зеркала, спиной к нам, торопливо причесывается — небывалая с ней суетливость.
— Лариса, это наш сосед. Познакомься.
Мне кажется, он бледнеет.
Ветерок удивления сквозит в Ларисином взгляде. Она торопливо отнимает руку.
— Я хотел попросить вашу Любу, — говорит Владимир Федорович, — если, конечно, я не нарушаю ее планов… Одним словом, она так хорошо умеет поговорить с папой… Я думал, если она не откажет, попросить побыть у нас завтра. Недолго. Я хочу свезти на художественный совет свои картины.
Я сразу же соглашаюсь:
— Посижу, конечно.
— Спасибо. — Владимир Федорович виновато объясняет: — Я отца не оставляю надолго. А тут уж придется. Понимаете, он нездоров. Но совершенно неопасно. А у вашей Любы талант общения, честное слово.
— Может, выпьете с нами чаю? — предлагает Лариса.
Он вбирает голову в плечи, сутулится, машет руками:
— Не могу. Извините. Я вам так благодарен. — И пятится к двери.
Остаемся одни. Я иду мыть посуду на кухне, пускаю такую струю, чтобы не мешать им общаться. Пускай не думают, что я любопытна.
Несу чашки в сервант.
Лариса стоит у окна, спиной ко мне, курит.
— Владимир Федорович не женат? — Она спрашивает подчеркнуто безразлично.
— Разве не видишь? — за меня отвечает мама.
— Да, — подтверждает Лариса. — Такие женятся только на своем искусстве.
Она спрашивает, будто бы это так для нее важно:
— А какой он художник?
— Кажется, он понравился тебе, — посмеивается мама.
— Понравился. Очень, — неожиданно признается Лариса. Она садится на подоконник. — И знаешь чем? Да хотя бы тем, что он совсем не похож… на этих… сорокалетних мальчиков, прилизанных паучков, которые мне давно надоели, вроде…
Она словно проглатывает имя, но маме и так уже ясно.
— Давайте ложиться! — вдруг кричит мама. — Стелите! Будем спать! На кой черт эти пустые разговоры?!
Потом мы молча лежим в разных местах. Мама делает вид, что давно уснула, но я-то уверена, что она глядит в потолок, переживает. Да и Лариса уже несколько раз вздохнула, скрипят и стонут под ней пружины.
Наконец я перестаю о них думать…
Было одиннадцать, когда за мной прибежал Юрка. Мы только что встали — Лариса собирала на стол.
— Поехали за город, — предложил он. — В Павловск.