— Федор Николаевич? Спасибо. Ему лучше. Нет приступов. Надеюсь сегодня ночью снова поработать. — Он бросает торопливый взгляд в сторону наших окон, спрашивает: — Ваши спят?
— Спят, — отвечаю, понимая, что «наши» — это Лариса.
Вдоль Невы идем молча. У каждого свое на уме. Разговаривать не хочется, но и разойтись не выходит. Я будто бы чувствую на своем лице Юркину ладонь, ощущаю ее запах. Иногда поглядываю на Владимира Федоровича. У него странная улыбка.
— Владимир Федорович, — прошу я, — расскажите о Федоре Николаевиче…
Он останавливается. Видимо, вопрос застает его врасплох, смотрит на меня с сомнением.
— В первые дни войны отец попытался попасть в армию, но его не взяли, — наконец говорит он. — Посчитали негодным к службе. Нас же с мамой еще в июле отправили в эвакуацию.
Помолчали.
— Когда в Ленинграде начали умирать с голоду, отец стал обходить квартиры своих учеников. К январю сорок первого у нас дома поселились три девочки, у которых все умерли. Знаешь, что отец понял? Хочешь выжить — найди общее дело. И он создал домашнюю школу. Повесил расписание занятий. В коридоре бренчал колокольчик. Он заставлял их учиться. Правда, ему пришлось сократить время уроков — больше тридцати минут не получалось. Потом такая же перемена. И журнал он завел, тот самый. Ставил только «отлично». Девочкам отец говорил, что ходит в далекую школу давать уроки. Он говорил, что в той школе ему платят хлебом. А было, Люба, иначе. Отец шел через весь город, в дом, где в блокаду припеваючи жили люди. Бывало, к сожалению, и такое. Ничего особенного эти люди собой не представляли. Мать и две дочки. Одна была маленькая, вторая в седьмом классе. Мать этих девочек работала в столовой, с едой у них был полный порядок. Отец преподавал старшей, а за это ему давали кусок хлеба.
Владимир Федорович передохнул, скосил взгляд на меня, точно хотел понять: нужно ли мне то, что он говорит?
— И этого куска хватало на всех?
— Нет, конечно. Он еще менял вещи. Моя бабушка была известная артистка, от нее оставались какие-то кольца, серьги, мама этого никогда не носила. Мы не думали, что это нам когда-нибудь пригодится… Девочки говорили, что отец уходил в «сытую школу».
Владимир Федорович замолчал. С воем пронеслась «скорая помощь», близко вильнула на Неве моторная лодка, простучала, как мотоцикл, потом снова все стихло.
— В том «сытом доме» отец отдыхал в кухне. Пил чай с сахарином. Съедал кусочек хлеба и тогда начинал заниматься. Возвращаясь, он думал, что скоро не на что станет выменивать продукты. В конце концов из всех наших ценностей осталась картина Репина, портрет моей бабушки-артистки. У него сначала отказались брать эту картину, потом, когда другого не стало, все-таки согласились.
…В тот день путь отца домой был невероятно трудным. Он брел из последних сил. Отдыхал в сугробах. Он бы уснул и замерз, но вспоминал о детях и поднимался.
Владимир Федорович вдруг сказал:
— Когда я становлюсь к мольберту, то часто преодолеваю желание написать человека, бредущего по мертвому городу. От сугроба к сугробу. И тогда я пишу свои натюрморты…
…В портфеле лежали половина хлеба и концентрат пшенки. Только к ним нельзя было прикоснуться. Это был хлеб для детей.
…Я часто думаю, что в человеке есть что-то такое, чего разумом понять невозможно. Отец умирал на снегу, плакал от собственного бессилия и шел дальше, нес хлеб детям. Вот что означает его фраза: «Я быстро шел к дому».
У последнего поворота отец уснул в сугробе, но очнулся от взрывов. Начался обстрел. Отец заставил себя подняться и заспешил к детям. Он уже добрался до дома, когда почувствовал: чего-то в руке не хватает. Портфель! Он остался в сугробе. Пришлось возвращаться.
…И вот чудо! Портфель так и лежал на месте! А там концентрат и половина кирпича хлеба. Отец нагнулся. И вдруг взрыв. Его ударило камнем. А когда он пришел в себя, то увидел, что стена его дома падает. Потом стала оседать крыша. Она проваливалась вовнутрь. Дом становился кучей щебня. Горой. Могилой.
— …Вот и все, — спустя какое-то время сказал Владимир Федорович. — Больше никогда не нужно об этом.
Он протянул мне руку и быстрым шагом пошел через дорогу, точно спасался от своего же рассказа.
Я долго стояла у парапета. Мысли исчезли. В душе было смятение.
На середине Невы буксир тащил баржу. В разведенный пролет моста протиснулся кран. Громко, рассыпаясь на разные голоса, прокричал в мегафон боцман.
Стало холоднее. У Федоровых в одной комнате горел свет. Вероятно, Владимир Федорович работал. Это было единственное окно в доме, где не спали…